— К сожалению, я не имею возможности проводить дискуссии и выслушивать ваши сентенции на подобные темы.

— Я сказал, как оно есть на деле.

— Вы знаете, что в городе люди пухнут и мрут с голоду? — спросил Кобзин.

— Кто этого не знает! — глядя себе под ноги, ответил Стрюков. — Бедствует народ.

— Продовольствие из города вывезли с вашего согласия?

— А у меня никто не спрашивал согласия, — решительно парировал Стрюков.

— Значит, знали, что собираются вывозить хлеб?

— Ну как не знал? На то был приказ атамана.

— И вывезли? — наступал Кобзин.

— Рисковать головой никому неохота. На то она и власть, чтоб ей подчинялись.

— А вы сами?

— Что?

— Выполнили этот приказ?

— А иначе нельзя, — снова увернулся Стрюков от прямого ответа.

— И вы все вывезли?

— Как другие, так и я.

— Имейте в виду, вам придется отвечать за свои слова, — предупредил Кобзин.

— Пожалуйста! Хотя ничего противного я вам не сказал. Только вы такое обстоятельство учтите: лично я ни одного зернышка никуда не привозил и не увозил, скажу прямо — этим не занимаюсь, на то есть приказчики.

Было очевидно, что Стрюков хитрит, а если так, то у него есть для этого свои основания. Кобзин решил прекратить бесполезный разговор, похожий на детскую игру в прятки.

— Вот что, гражданин Стрюков, не вертитесь, уверяю, головы нам задурить не удастся. Речь идет о спасении тысяч человеческих жизней, в том числе детей. Имейте в виду, если солжете — к стенке поставим.

Стрюков вздрогнул.

— Ставьте! — осипшим голосом сказал он. — Ваша сила. А где сила, там и право.

— Эх, Петр Алексеевич, да разве он понимает человеческие слова? — не выдержала Надя. — Он же радуется, что люди падают...

Стрюков вздохнул и, не взглянув на Надю, с укоризной сказал:

— Скоро хлеб-соль забываются.

— Напрасно вы так думаете, — сдержанно ответила Надя. — Я все помню до крошечки. И никогда не забуду. Да лучше костьми лягу, чем снова есть ваши хлеб-соль!

— Благодетель нашелся! — ввернул слово Семен. — Гад ползучий!

— Маликов! — строго остановил его Кобзин.

— Ничего, пускай, — криво улыбнулся Стрюков. — У него в руках винтовка, а я вроде как пленный. Так что за ним сейчас и сила и власть.

Семен хотел еще что-то сказать, но, перехватав недовольный взгляд комиссара, промолчал.

— Будем считать разговор оконченным. Но запомните, гражданин Стрюков, эту нашу встречу. Скажу откровенно, до нас дошли слухи, что вы хлеб не вывезли. И мне хочется дать вам совет, а вы подумайте на досуге: сдадите хлеб, поможете в трудную минуту, Советская власть спасибо скажет. Если же обнаружится, что вы обманули и занимаетесь саботажем, разговор будет иной. Понятно? Стрюков молча кивнул головой.

— Можно идти?

— Да, конечно. Простите, Иван Никитич, одну минутку. Ваша дочь все еще отсиживается в монастыре?

Стрюкову не хотелось говорить на эту тему, но вопрос задан, надо отвечать.

— Там.

— А напрасно. Ее и здесь бы никто не обидел. Впрочем, дело хозяйское, — сказал Кобзин.

Стрюков ничего не ответил и, ссутулившись, вышел.

— А вы, Петр Алексеевич, о ней, об этой самой Ирине, ничего не знаете? — прошептала Надя. — Думаете, что просто девушка, и все, да? Она же бежала с белоказаками.

— Контра! — поддержал Семен.

— Всего-то, конечно, о ней я не знаю, да и нужно ли это? — сказал Кобзин.

В это время в соседней комнате послышались громкие голоса, потом дверь рывком распахнулась, и в прихожую вбежал командир киргизского[1] эскадрона Джайсын Алибаев, младший брат Джангильдека Алибаева. Иссиня-черные волосы его были всклокочены, налившиеся кровью глаза сверкали яростью. В одной руке он держал лисий малахай, в другой, поднятой над головой, ременную плеть.

Наде не раз приходилось разговаривать с Джайсыном Алибаевым, всегда веселым, стремительным и неугомонным. Хотя и с акцентом, он почти хорошо говорил по-русски.

О Джайсыне шла молва как о смелом батыре. Со своими джигитами он успешно совершал набеги на отдаленные станицы, занятые белоказаками, чтобы раздобыть оружие и боеприпасы, в чем так сильно нуждался отряд.

— Товарищ Кобзин! Товарищ комиссар! — задыхаясь от ярости, закричал Алибаев. — Я не видел такого варварства! Звери! Сволочь! Надо их стрелять, вешать, уничтожать, как бешеных собак!

— Что случилось? — с беспокойством спросил Кобзин, понимая, что до такого состояния могло довести Алибаева только из ряда вон выходящее событие.

— Пойдем! Сам увидишь! — прокричал Джайсын Алибаев и, схватив Кобзина за руку, потащил из комнаты.

Тут он увидел Надю.

— Корнеева?.. Ты не ходи, Корнеева, прошу тебя, Надя, твое сердце не выдержит. Не все можно видеть женщине.

Все выбежали из комнаты. Надя в растерянности постояла мгновение и решительно бросилась вслед за мужчинами.

Огромный стрюковский двор был битком набит народом. С крыльца Надя увидела посреди двора одноконные сани-розвальни и поняла, что все, о чем сейчас говорил Джайсын Алибаев, как-то связано с этими санями и что именно из-за них собралась здесь огромная и молчаливая толпа. Тут она заметила, что люди вокруг стояли с непокрытыми головами.

Надя спустилась с крылечка и стала пробираться вперед. Ей навстречу попался Семен. Он схватил ее за руку и, не говоря ни слова, потащил обратно.

— Ты чего? — удивилась Надя и рывком выдернула руку из цепких пальцев Семена.

— Давай назад! — прикрикнул он и, уже не обращая внимания на нее, словно ее тут и не было, пошел к крыльцу. Лицо у Семена было воскового цвета, а сухие губы стали синими.

Надя пробралась к саням и увидела на дровнях четыре закоченевших трупа. И хотя их лица были искажены и обезображены, в одном из них она узнала седобородого красногвардейца Игнатьича, в другом Степу, своего веселого провожатого в ту ночь, когда невзначай очутилась на берегу Чакмары. И еще одного узнала Надя: это был самый младший из Алибаевых — Джулип. Он был совсем еще мальчишка, плохо и немного смешно говорил по-русски. Наде вспомнилось, как в ту первую ночь, когда она варила бойцам хлебово, к ней подошли двое мальчишек: один в гимназической шинели, другой в чапане из верблюжьей шерсти. Хотя чапан и подрезали, мальчишке он был явно не по росту. Надя ни за что бы не поверила, что это красногвардейцы, но у обоих на шапках алели кумачовые ленты, за плечами были винтовки.

Гимназист подставил котелок:

— На двоих.

— На двоих нельзя, — сказала Надя.

— Тота, можина, — заговорил мальчишка в чапане. — Пашка моя друг, котелок один. Давай, пожалуйста, курсак кончал!

— Давай на двоих! — вмешался Семен. — Тут все точно.

Когда Надя отпустила их, Семен пояснил:

— Это такие друзья — водой не разольешь. Гимназер — Пашка Кобзин, Петра Алексеевича сын, а киргизенок — Джулип Алибаев, младший брат командира киргизского отряда.

— Так они же чуть постарше моего братишки Кости, — удивилась Надя.

— Что верно, то верно, — согласился Семен. — Но поглядела бы ты на них, когда в атаку шли, не то бы сказала!

Потом Надя довольно часто встречала их обоих.

Сейчас Джулип мертв, а возле розвальней стоит без шапки Пашка Кобзин. Он до боли закусил губу, боится разрыдаться, но непрошеные слезы текут по его щекам.

У всех четверых на груди вырезаны звезды. На дерюге, прикрывшей до пояса трупы, Надя прочла старательно выведенные дегтем слова:

— Что молчишь, комиссар? — еле сдерживаясь, спросил Алибаев. — Чего молчишь, Петр Алексеевич?

Кобзин стоял с непокрытой головой, и ветер шевелил его рано поседевшие волосы. Он с трудом оторвал взгляд от подводы, глянул на Джайсына Алибаева и, не сказав ни слова, опустил голову.

— А это ты видел, комиссар Кобзин? — крикнул Алибаев таким тоном, будто обвинял в содеянном не кого иного, а самого Кобзина, и поднял край дерюги.