— Петр Алексеевич, а почему вы думаете, что это Надя, ну, словом, ее работа? — спросил Семен.
Кобзин стал раскуривать погасшую цигарку.
— А я хиромант, волшебство такое знаю, чтоб угадывать, — пошутил он. — Да тут и без колдовства все понятно. Ты же сам говорил, что Надя твоя невеста. Говорил? Ну вот.
Кобзин поднял голову и удивился — как-то своеобразно отнеслись к его словам: словно собравшись возразить, Надя раскрыла было рот, но, так и не промолвив ни слова, отвела глаза в сторону, а Семен напряженно смотрел на нее, ждал, что она скажет. Не дождавшись, начал старательно, раз за разом, потягивать самокрутку...
«Что-то произошло, не иначе, — подумал Кобзин. — Ничего, в молодости всякое бывает. И не стоит фиксировать внимания на их отношениях. Сами разберутся. Они хорошие ребята, без всяких вывертов. Прямые, чистые...»
— Ну, так вернемся к прерванному разговору. Расскажи, Надя, что у тебя там?
Надя поведала о бедственном положении, в котором оказалась детская столовая, об очередях, о том, что, если не поддержать жителей деповского поселка, случится большая беда, и так уже люди пухнут с голоду. А в Форштадте жизнь совсем другая, всякого продовольствия вдосталь. Спекулируют хлебом, обирают голодных.
— А еще есть разговоры — купцы хлеб припрятали.
— Я тоже слышал, — оживился Кобзин. — Но кто именно? Гаданье на кофейной гуще. Добраться бы до одного, а там доведет ниточка и до клубочка!
— Поговорите со Стрюковым, Петр Алексеевич, — неуверенно посоветовала Надя. — Человек он очень хитрый.
— Разговор со Стрюковым уже был, — нахмурившись, сказал Кобзин. — При первой встрече. Правда, не совсем официальный...
— Его надобно за глотку брать, — не выдержал Семен.
— Дотянуться до нее не трудно. Но у каждого человека глотка всего лишь одна, и без причины хвататься за нее не следует. А поговорить со Стрюковым все же придется... Для тебя, Надя, у меня есть приятная новость, сегодня ребята просматривали железнодорожные вагоны.
— У вокзала, да? — обрадованно вскрикнула Надя. — Там их видимо-невидимо стоит! Я с виадука глянула — конца-края нет! Не может же быть, чтобы все пустые. Решила вам сказать. Значит, опоздала, Петр Алексеевич?
— Не беда. Я сейчас оттуда и снова поеду. Вчера вечером начали осмотр. Нашли немало спекулянтского добра. Но самое главное — целый состав муки, да какой — пшеничной!
— Петр Алексеевич! Так ведь это же спасение! — в восторге Надя бросилась Кобзину на шею и крепко обняла его, потом засмущалась, потупилась.
Видя ее радость, Кобзин улыбнулся.
— Говоришь, спасение? Нет, Надя, коротенькая передышка. Капля в море. Мы решили три вагона передать тебе. Но вот что, Корнеева, в первую очередь выдели детскому приюту, часть возьми в свой пункт, а остальное раздай голодающим из деповского поселка. Только проследи, чтоб выдавали с разбором. Как думаешь, справишься?
— У меня столовка...
— Надо справиться. А раздавать муку — через столовку. В первую очередь тем, чьи дети питаются в ней. Поняла?
— Поняла, Петр Алексеевич.
— Тебе, конечно, и без того хватает дел. Нужна помощница. Кого посоветуешь? Есть на примете хорошая женщина из тех, что на пункте питания помогают?
— Есть. Любая подойдет. Возьму вдову одну из поселка. — И вспомнила Васильеву, рассказала о ней Кобзину.
— Я хорошо знал ее мужа. — Комиссар задумался. — Поговори с ней, и надо приступать к раздаче.
— А остальную муку куда? — поинтересовалась Надя.
— Куда? Нашлось место.
Ответ комиссара удивил Надю. Неужто секрет? Почему?
Заметив на лице девушки некоторую растерянность, Кобзин понял, чем она вызвана. Нет, никаких секретов или недоговоренности быть не может. Во всем полная ясность. Только так! И никогда ни одного вопроса не оставлять без ясного ответа, чтобы не дать пищи кривотолкам. Пусть люди знают каждый шаг ревкома.
— Остальную муку мы отправим в Москву и в Питер, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Кобзин.
Надя так удивилась, что у нее вздрогнули и чуть приоткрылись губы, словно она хотела что-то сказать, но сдержалась. В городе голод, каждая горсть муки на счету, а тут почти целый железнодорожный состав с мукой...
Кобзин грустно усмехнулся.
— Вы, наверное, подумали, не сошел ли Кобзин и все товарищи из военно-революционного комитета с ума, да? Нет, друзья мои. Вы знаете, что на днях я говорил по прямому проводу с председателем Совнаркома Лениным. В Москве и Петрограде с продовольствием хуже, чем у нас. Мы все-таки имеем некоторые возможности добывать продукты... И добудем! Иначе... — Он не сказал, что же случится, если большевикам не удастся добыть продовольствия, но это и без его слов было понятно и Наде и Семену. — Тут все зависит от нас самих, от нашей находчивости, смелости и оперативности. А там — там иное дело. Если не поможем мы и другие губернии, голод задушит пролетарские центры. А это уже прямая угроза революции. Ленин просил, понимаете? Ленин просил помочь!
— Так, а в чем же дело? Или кто против?
— Видишь ли, Семен, против многие. И прежде всего — белоказаки. Но их мнение нас не очень-то волнует. Пускай говорят, что хотят. Нам необходимо, чтобы все наши поняли, что иначе ревком поступить не может, не имеет права!
— Так поймут! — воскликнул Семен. — Само собой, должны понять.
— И мне так кажется, — согласился Кобзин. — А вот Надя, например, смущена. Так я говорю?
— Так, — нехотя ответила Надя. — Нет, понимаю... Петроград и Москва не наш Южноуральск. Была там, видела. Но уж очень плохо у нас самих, и те три вагона не выручат.
— Правильно, — согласился Кобзин. — Будем продолжать поиски. Найти хлеб — вопрос номер один.
Вошел Обручев. У порога он задержался, — ему хотелось постоять и послушать, о чем ведет речь Кобзин, но «студент» пересилил свое желание и молча, кивком головы поздоровавшись с комиссаром, пошел к лестнице.
— Шестаков! — окликнул его Петр Алексеевич. — Узнай, пожалуйста, дома ли хозяин, Стрюков; если дома, пошли ко мне.
— Сейчас, товарищ комиссар, — с готовностью ответил Обручев и зачастил по ступенькам лестницы. Потом остановился, что-то соображая, и решительно двинулся вниз.
— Петр Алексеевич! — на ходу заговорил он. — Разрешите высказать одну мысль. Она мне уже несколько дней не дает покоя.
— Пожалуйста!
Обручев замялся. Он ожидал, что комиссар пригласит его в кабинет и беседа будет идти один, на один. Но Кобзин даже не двинулся с места, стало быть, придется говорить здесь. Ну что ж, так оно, возможно, и лучше, весомее — при свидетелях.
— Может, у тебя что-нибудь личное? — спросил Кобзин, заметив нерешительность «студента». — Тогда прошу ко мне.
— Нет, нет! — заверил Обручев. — Дело общее. Меня, если можно так выразиться, беспокоит Стрюков.
Кобзин насторожился.
— А что такое? — спросил он.
— Да видите ли, Петр Алексеевич, — не спеша заговорил Обручев, — у меня пока что нет никаких доказательств, одни лишь сомнения...
— А ты давай попроще, без обиняков. В чем дело?
— Я немало думал о Стрюкове, присматривался к нему, пытался понять его...
— Зря время терял, и так насквозь просвечивается, — насмешливо сказал Семен.
— И каков результат? — спросил Кобзин «студента», сделав Семену знак, чтобы не прерывал.
— Ну, что он враг — видно каждому. Меня беспокоит другое. Он — затаившийся враг. Да. А живет здесь, в доме, где расположен штаб, а в подвале сложены последние наши боеприпасы. Так ведь, Петр Алексеевич? Ведь надеяться нам пока больше не на что? — Обручев говорил убежденно, горячо, и было похоже, что то, о чем он говорит, пришло ему в голову не сейчас, а является результатом серьезного раздумья.
— Ну, ну, дальше, — подбодрил его Кобзин. — И что же из всего этого вытекает?
— Мне кажется, от такого человека можно ждать любого выпада, — решительно заявил Обручев. Он взглянул на Семена, потом на Надю, словно прося поддержки.