Тут очень кстати возник в кабинете маленький человек в очках и вкрадчивым голосом напомнил главному редактору, что через пятнадцать минут к нему явится за давно обещанным интервью корреспондент Би-би-си Владимир Козловский. Рома сморщился.

– Как мухи на говно… Хоть беги, – пожаловался он почему-то Павлу Петровичу, который в знак сочувствия и понимания важно кивнул головой. – И я им всем этаким старым попугаем, – изображая собой говорящую птицу, главный редактор вытянул шею и захрипел, – перестройка, Горбачев, сопротивление консерваторов, Нина Андреева, мать ее… – Последние два слова он произнес вполне по-человечески. – Юр, – страдающим голосом обратился он затем к маленькому человеку, ни на шаг не ступившему от порога, – может, ты?

– Желают именно вас, Георгий Владимирович. Они так и в факсе из Лондона указали.

Обреченно махнув рукой, Рома повернулся к Боголюбову-старшему:

– Давай, Паш. Что стряслось?

Напрасно опасался Сергей Павлович, что папа не сумеет кратко, достойно и внятно изложить суть дела. Напротив: Павел Петрович буквально в пять минут представил сжатый очерк судьбы Петра Ивановича Боголюбова, точно назвав даты трех его арестов и гибели. Упомянул он и о своем давнем и единственном визите на Лубянку (ни словом, разумеется, не обмолвившись, что сподвигла его на этот шаг покойница и ангел – жена и ничего не сказав о пережитом им тогда ужасном смятении души, скорчившейся в ожидании неминуемой кары со стороны грозного ведомства). И наконец, сообщил о полученной им из соответствующего окошечка справки о смерти отца, последовавшей 25 марта 1937 года в результате перенесенного з/к Боголюбовым воспаления легких.

Все.

С тех пор, однако, было три переезда, каждый из которых, как всем известно, равен пожару. Справки нет. Потерял. Есть, между тем, и, слава Богу, сохранились три письма Петра Ивановича, в последнем из которых он писал, что приговорен «тройкой» к расстрелу.

– И кто усомнится… – внезапно дрогнувшим голосом промолвил папа, вызвав у Сергея Павловича желание немедля повиниться перед ним за свои высказанные и невысказанные укоры в недостойном отречении от родного отца.

Выслушав это, Рома задумчиво побарабанил пальцами по столешнице и в лоб Боголюбовым задал прямой вопрос:

– А от меня-то вы что хотите?

Павел Петрович замешкался с ответом, и Сергей Павлович, уловив папину заминку, поспешно сказал, что нужно письмо на Лубянку с просьбой предоставить сотруднику газеты – тут он кивнул на папу – следственное дело его отца, Боголюбова Петра Ивановича, священнослужителя, погибшего в тридцать седьмом году в местах лишения свободы. Папа откашлялся.

– И звоночек к письмецу, – показал он на «вертушку». – Кому-нибудь туда, – Павел Петрович возвел глаза к потолку. – А то ведь и не прочтут.

– Ты, Паша, с письмом погоди, – не обращая никакого внимания на младшего Боголюбова, невнятно, быстро и раздраженно заговорил Рома. – И со звоночком… Кому я буду звонить? Крючкову? Да ты в уме?! – Главный редактор «Московской жизни» встал из-за стола и оказался человеком роста довольно высокого, со свисающим через брючный ремень круглым брюшком. – Тут весь вопрос в реабилитации. Он, то есть твой отец, – он реабилитирован?

Кровь ударила в голову Сергея Павловича.

– Какое это имеет значение? – опережая открывшего рот папу, быстро и глухо проговорил он. – Его вина перед властью в том, что он был священник и не пожелал отречься ни от сана, ни от Бога, которому служил…

– Твой сынок, похоже, верующий? – по-прежнему не глядя на Сергея Павловича, с гадливой усмешкой осведомился у старшего Боголюбова Рома.

Папа пожал плечами и предпочел промолчать.

– Сейчас это модно – записываться в партию Иисуса Христа. У нас Сашка Южный в двух партиях сразу – в божественной и коммунистической. Свобода совести, ничего не попишешь.

Грызлов взглянул на часы и заговорил еще быстрей и невнятней. Папа, впрочем, все понимал. Виновен, не виновен – вопрос в данном случае не морали, а права.

«Права?! – едва не вырвалось из груди Сергея Павловича. – Курс советского права всегда умещался в два слова: враг народа». У него, однако, хватило ума не вступать в бесполезный спор с хозяином кабинета.

Именно права, будто с кафедры, продолжал Рома. Ибо всякая власть стремится облечь свои действия в ту или иную юридическую форму. Можно сколько угодно кричать, что Петр Иванович Боголюбов арестован и приговорен как служитель культа, но формально он наверняка был обвинен по статье 58 с довеском и, скорее всего, не с одним. И вот эти официально ему предъявленные и подтвержденные судебным приговором обвинения государство должно признать сегодня своей ошибкой.

– Извините, – как бы по поручению власти хищно усмехнулся Рома, – ошибочка вышла. Вот вам взамен вашего папочки и вашего дедушки справочка о нашей оплошности и ступайте, дорогие родственники, на все четыре стороны – хоть свечки ставить, хоть водку пить. Ибо и то и другое занятие, совершаемое за упокой души нечаянно пострадавшего в минувшие суровые времена, равно угодны Богу и приятны покойнику. – Он сделал несколько шагов и остановился за спиной Павла Петровича, обе руки положив ему на плечи. Папа выпрямился и сидел, как в зубоврачебном кресле, явно угнетенный столь тесной близостью начальства. – И вот я спрашиваю, – теперь Роман Владимирович Грызлов сверлил своими глазками-буравчиками лоб Сергея Павловича, – есть у вас такая справка? Нет? Тогда идите и добывайте. Все остальное – потом.

7

Две недели спустя, утром, сразу после дежурства, коллега Максимов на автомобиле марки «Запорожец», в обиходе именуемом «еврейский танк», подвез доктора Боголюбова к углу улицы Горького и Театрального проезда и, пожелав ему ни пуха ни пера, с жутким грохотом и дымом покатил дальше.

Сергей Павлович закурил и не спеша двинулся по правой стороне Театрального проезда. Миновав закрытое еще ателье, книжный магазин с громадным замком на дверях и серой кошечкой, умывающейся на подоконнике, мясной магазин, у которого переминалась с ноги на ногу начинающаяся где-то на Пушкинской безропотная очередь, магазин подписных изданий, в лучшие времена с утра до вечера набитый охочим до собраний сочинений народом, а ныне безлюдный, как пустыня Гоби, он пересек Петровку, затем Неглинную и стал подниматься вверх по Кузнецкому. Он поглядывал на вывески, чтобы не промахнуть мимо приемной КГБ, в сотый, наверное, раз твердил про себя слова, с которыми передаст чекисту в окошечко отстуканное на папиной машинке заявление, и с матерной бранью вспоминал визит в «Московскую жизнь». Гнусная публика. Краснобаи. Двойные души. Отныне и навсегда – ни одной газеты! Установленное другом Макарцевым непреложное правило нравственной гигиены: читая газету, ты жрешь из клозета. Он, кажется, выругался вслух. Этот Рома, мать его… Шедшая ему навстречу женщина средних лет с милым лицом отпрянула на край тротуара. Было бы вполне по-человечески испросить у нее прощение и вслед за тем узнать, не из приемной ли КГБ она идет? И не потому ли так горька складка ее губ? Что ей сказали в ответ на устную и письменную мольбу сообщить, где, как и когда погиб ее отец? (Или дед?) Умер от голода? Иссох от тоски? Расстрелян и закопан сноровистыми лопатами погребальной команды? И вот еще вопрос, обернувшись и глядя ей вслед, беззвучно кричал Сергей Павлович: а справочка?! То есть: прощен или не прощен? Виновен или не виновен? Я вас утешу, ибо в глазах ваших я увидел много печали. Помните же, что он был, есть и до скончания века пребудет жертвой невинной – неясно, правда, за что и кому. Вам, может быть, станет немного легче, если вы представите его безропотным агнцем, заколотым острым ножом умелого мясника, или птицей, чья отрубленная голова уже валяется в пыли, а сама она все еще трепещет крыльями, воображая, что улетает от смерти. «Один голубь – десять сикелей, пара – двадцать», – сидя во дворе язычников, невнятной скороговоркой объявляет свою цену бессовестный Рома. Будем надеяться, что бич Христа когда-нибудь оставит след на его спине. Однако мы с вами сию же минуту, нисколько не откладывая, должны обсудить некоторую мировую проблему – из тех, знаете ли, будто бы совершенно отвлеченных, но вместе с тем имеющих самое непосредственное отношение к сокровенным тайнам нашего бытия. Христос – невинная жертва, не так ли? Но кто сочтет, сколько невинных жертв было принесено на алтарь человеческой злобы за две тысячи лет, минувших со дня Его распятия? И кто скажет, что з/к, убитый выстрелом в сердце или в затылок и затем сброшенный в ров или оставленный на съеденье зверью, – кто возьмется утверждать, что пролитый им кровавый пот и пережитые страдания не уравняли его в правах с казненным Богом? Разумеется: человек не рождается Богом. Обретение божественной сущности лишь отчасти обусловлено праведной жизнью, но более всего достигается жертвенной смертью. Однако прошу внимания. Тридцать лет и три года наш Господь жил – простите сию неловкую шутку – как у Христа за пазухой, в окружении любящей матери, отца, сполна возмещавшего отсутствие кровного родства самой нежной и преданной заботой, и кучи обожающих Его братьев и сестер, неважно, что сводных… Голодал Он? Просил подаяние? Терпел унижения? Плакал ночами от выпавшего Ему с детства непосильного труда? Ежели верить одной апокрифической песенке, однажды с Ним сыграли злую шутку нехорошие дети – само собой, еврейские, ибо откуда в той земле было взяться другим?