Миновав комнату, где мирно почивал папин собутыльник, Сергей Павлович вышел на кухню. Там, со стола, за которым совершали свое безмерное и непотребное возлияние папа и его сослуживец, он взял книгу поэта Блаженного и, перелистав ее, прочел: «Не горюй, моя мать: мы на свете живем не однажды, Я клянусь, что тебе чудотворной достану водицы, Чтобы ртом, изнемогшим во гробе от горестной жажды, ты могла этой влаги из слез моих жарких напиться».

– Не горюй, моя мать, – чужим голосом повторил он и вдруг онемел, ощутив, что падает в открывшуюся перед ним бездну. Тоскливый вой рвался теперь из его груди. Где моя мать? Ее могила? Где могила деда, Петра Ивановича? Где они все лежат, его, Сергея Павловича Боголюбова, родные люди? Покажите мне кладбище, куда бы я мог прийти, чтобы поклониться моим покойникам! Верните мне могилу, над которой я мог бы выплакать мою отягощающую душу вину! Отдайте причитающийся мне хотя бы по праву рождения мой вечный земельный надел, принявший прах моих ближних! Но нет у меня такого кладбища, нет могилы и нет камня с дорогими именами – и я сам не знаю, как я родился, как вырос и как еще живу.

Из-за стены доносился в тот вечер визг Киры, жены Бертольда, ответные крики самого шакала, взволнованно-звонкий лай Баси, детский плач – там пылала семейная свара. Затем, наподобие пушечного выстрела, бухнула железная дверь, все стихло, и Серей Павлович подумал, что от разнообразия человеческой природы подчас становится тошно. К этой же мысли склоняли его лица соотечественников, встречавшихся ему на Кузнецком мосту: или весьма угрюмые, или высокомерные, или с печатью глубочайшей погруженности в какие-то малоприятные заботы, и крайне редко – с выражением ровной приветливости ко всем встречным, вдруг просветлявшей сумрак окружающего мира.

Хотя этот ноябрьский день выдался редкостно ясным, сухим и теплым.

Он и со своего лица не мог отодрать накрепко прилепившуюся к нему маску с мрачной тенью грызущих его тревог.

8

Тень эта стала гуще, когда, наконец, он увидел трехэтажный, старой постройки дом с вывеской «Приемная КГБ СССР», толкнул дверь и вошел внутрь. Встретившему его дежурному – рыхлому мужику в фуражке с темно-синим околышем и двумя звездочками прапорщика на погонах Сергей Павлович сообщил, что хотел бы подать заявление. В ответ он получил скучный взор и вялое движение руки, указавшей путь в нужную ему комнату. Следуя указанию, он открыл еще одну дверь и переступил, вероятно, тот самый порог, который много лет назад, трепеща и робея, переступил папа, подвигнутый на этот поступок не столько сыновним долгом, сколько настойчивыми призывами жены, ангела Ниночки, как называл ее теперь Павел Петрович. Ангел или солнышко. Потеряв, однако, ее могилку и тем самым лишив Сергея Павловича печального счастья ежегодного обновления цветов, окраски ограды и сколачивания столика, за которым в шаге от вечности можно было помянуть маму и пожелать наверняка ею заработанного на земле Небесного Царствия. Но сразу же он ощутил беспричинное волнение и, презирая и браня себя, нарочито громким голосом спросил у шуршащих бумагами и тихих, как мыши, граждан, кто здесь последний на подачу заявления о реабилитации. Ему показали на старуху в углу, за столом. Он подошел к ней и так же громко сказал: «Я за вами». Она подняла голову в черном платке и, безучастным взглядом смерив Сергея Павловича, ответила: «Не ори. Не глухая». Он хотел было спросить у нее, много ли перед ней народа стремится к заветному окошечку и быстро ли движется очередь, но увидел ее смежившиеся веки и безмолвно и быстро шевелящиеся сухие губы, махнул рукой и глянул вокруг.

Полно было людей в приемной Лубянки. Наметанным глазом коренного москвича Сергей Павлович определил в большинстве из них жителей провинции и подумал, что все они и он вместе с ними являют собой самую истинную, подлинную и достоверную Россию – старую дворнягу, приползшую лизать руки только что избившему ее хозяину. Ему стало жарко вблизи пламени, пожравшего Петра Ивановича. Он расстегнул молнию на куртке и стащил с шеи шарф. Спросить: зачем вы толпитесь здесь, братья и сестры? Ответят: тени наших близких зовут нас сюда непрерывно, ибо наша мýка о них передается на Небеса, где они проживают, и нарушает дарованный им вечный покой. Однако может ли такое быть, чтобы бумажка с печатью, справка, точь в точь такая, какую выдают, к примеру, в жэке, свидетельствуя отсутствие течи в вашем унитазе и тем самым кладя конец поползновениям нижерасположенного соседа взвалить на вас расходы и тяготы поновления его отсыревших стен, – сиречь казенное подтверждение невиновности несчастных страдальцев утолило ваше мучение и принесло им отрадное успокоение? О да. И мы, и они жаждем справедливости. Справедливости?! Сергей Павлович едко рассмеялся. Вы, граждане, или не знали никогда, или забыли, где находится ее источник. Во всяком случае, не за стеклом вырезанного в толстой стене квадратного окошечка, позволяющего созерцать бледный лик и плешивую голову пожилого человека с погонами капитана госбезопасности. Он разве Бог, чтобы одарить вас справедливостью? Вас ввели в заблуждение. Бог не может принимать заявления через окошечко. Хотя, впрочем, кто с абсолютной достоверностью нам скажет, каков у Него распорядок рабочего дня и каким образом к Нему поступают обращения обделенных справедливостью граждан? «Давайте, давайте, – подпихнули его сзади. – Ваша очередь».

– Я хотел бы узнать, – с заученной еще накануне неумолимой твердостью проговорил он, протягивая в открывшееся перед ним окошечко заранее отстуканное на папиной машинке и подписанное обоими Боголюбовыми, старшим и младшим, заявление, – когда можно…

Пухлая лапа привычным движением выхватила из его руки лист бумаги и со стуком задвинула стекло. Плешивая голова склонилась и стала читать.

Сергей Павлович помнил наизусть.

Обращаемся в Комитет государственной безопасности СССР с убедительной просьбой помочь нам в выяснении обстоятельств ареста и гибели Петра Ивановича Боголюбова, являющегося одному из нас отцом, а другому – дедом. По имеющимся у нас, но документально не подтвержденным данным, он был по приговору «тройки» расстрелян в 1937 г. Петр Иванович Боголюбов был священником, и, судя по всему, оказался одной из невинных жертв террора, развязанного в ту пору советским государством против церкви. Будучи совершенно уверены в его невиновности, мы настоятельно требуем его реабилитации. Мы также требуем дать нам возможность ознакомиться с делом П. И. Боголюбова, до первого своего ареста проживавшего в городе Сотникове Пензенской губернии.

Коротко и ясно.

Вы мучили, вы убили, вы лгали – теперь пришел час открыть правду.

Отворите железные двери ваших застенков.

Папа, подписывая, ворчал, что «требуем» следовало бы изъять совсем или по крайней мере сократить вдвое. «Кто ты такой, чтобы у них требовать? – со скучной трезвостью вопрошал он. – Докторишка. Никто, и звать никак. А я… да им только пальцем шевельнуть, и меня из газеты в два счета… И кто меня подберет? Кто добавит к моему пенсиону на скромную, но не унылую жизнь? Ты? Прошу без шуток».

Недаром папа считал себя знатоком советской действительности. Подняв плешивую голову, капитан госбезопасности с интересом исследователя живой природы некоторое время рассматривал прильнувшего к окошечку Сергея Павловича, изо всех сил поддерживавшего в себе непоколебимую готовность сразиться за правое дело. Капитан глядел – и Сергей Павлович сверлил его в ответ через стекло немигающим взглядом. В подобном противостоянии представителя страшного ведомства и простого обывателя, каковым являлся доктор Боголюбов, надо было прежде всего явить твердость. Папа вырос в страхе, а я не боюсь. И гляжу в бледный твой лик, находя проступившие на нем и понятные врачу признаки сердечной недостаточности, зреющей в твоем угнетенном сидячей работой теле. Но и капитан со своей стороны открыл какие-то, вероятно, только ему приметные знаки на лице Сергея Павловича, крепко стиснувшего зубы и время от времени грозно поигрывавшего желваками.