И пока ехали в «Московскую жизнь» – две остановки троллейбусом, потом по новой ветке метро без пересадки до «Чеховской» – он какое-то время еще думал о Людмиле Донатовне, затем вспомнил Аню из «Ключей», связанные с ней туманные мечтания о семейном счастье и со вздохом сказал себе: «Ну и дурак». Он даже телефона ее не знает. Пропала Аня с нежной родинкой на левой щеке. Туман рассеялся, впереди было одиночество, пустота и тяжелая старость.

Папина судьба.

Папа дремал, полуоткрыв рот и привалившись к плечу Сергея Павловича. Повернув голову, Сергей Павлович видел рядом с собой старика в черном берете, с дряблыми румяными щеками, усеявшими нос сине-красными прожилками, среди которых встречались редкие темные точки неистребленных угрей, и краешком голубых кальсон, выглядывавшим из-под задравшихся брюк. Его облик должен был, скорее всего, вызывать у случайных попутчиков ощущение смешанной с жалостью брезгливости, и Сергей Павлович уловил именно это выражение в глазах сидящей напротив холеной женщины средних лет в длинной и дорогой дубленке. Ответив ей вызывающе-прямым взглядом, он заботливой рукой любящего сына одну за другой аккуратно одернул Павлу Петровичу штанины и шепнул ему в проросшее седыми волосками ухо: «Пап… нам на следующей». Павел Петрович встрепенулся, выпрямился и во весь голос объявил ближайшим соседям, что имея такого сына, он безбоязненно встречает закат своих дней.

– В самом деле, – рассуждал папа, поднявшись на эскалаторе ступенькой выше и таким образом получив возможность взирать на сына несколько свысока, – я ничуть не лукавил, когда сообщал гражданам мое мнение. Ты очень мил. Даже странно. И знаешь ли, о чем я последнее время думаю?

Сергей Павлович кивнул.

– Нет, – сказал папа, – ты ошибаешься. То есть я об этом тоже думаю, я не могу не думать хотя бы потому, что ты меня впутал и заставил… Погоди! – выставленной сверху ладонью в кожаной перчатке он не позволил Сергею Павловичу молвить слово в опровержение или оправдание. – Я тебе уже говорил однажды, но ты пропустил мимо ушей. Укажите мне сына, который бы в наше время внимал советам отца! – увлекшись, воскликнул Павел Петрович, чем вызвал одобрительный смешок проплывшего по соседнему эскалатору вниз пожилого гражданина с газетой в руках. – Однако я повторю: одиночество тебя сушит, оно тебя старит. Тебе сорок один… тебе только сорок один!..

– Скоро сорок два, – успел вставить Сергей Павлович.

– …а выглядишь ты на все пятьдесят. Ты может в монахи податься желаешь? Ради Бога! Как раз сейчас в Москве открыли эту лавочку для бездельников – Даниловский монастырь. В нашей газетке этот Южный-Фуюжный статейку тиснул: «Возвращение святыни». Ему, небось, отцы пустынники полные карманы рублей насовали.

– Папа!

– Да я разве против? – искренне изумился Павел Петрович. – Мне вот иногда от банков перепадает… И я с благодарностью. Вам, говорю, господа, зачтется за помощь старому журналисту. А дальше, я тебе скажу, у нас, в России, так и будет: всякое слово поначалу продадут и купят, а уж потом – напечатают. – Ступеньки эскалатора стали складываться в прямую дорожку, и папа, обернувшись и заранее приподняв ногу, успел завершить начатый где-то в середине их медленного подъема отеческий совет. – Поэтому женись. Или подружку заведи. – И уже в переходе, подхватив Сергея Павловича под руку и увлекая его за собой: сначала налево, затем направо и вверх по крутой лестнице, он шепнул ему на ухо: – А то простынки марать будешь.

Боголюбов-сын брезгливо поморщился.

– Ты сердишься? – тяжело дышал папа. – Проклятая лестница, она меня доконает… Упаду бездыханный, народ мимо пройдет. Скажет: старый, а пьяный. Ну и кол ему в рот. Одно время я сочинял тексты песен – я тебе не рассказывал? Дай Бог памяти… В пустыне – сады, и в тайге – города. Нет лучшего счастья, чем счастье труда! Ее даже по радио передавали. Не сердись, Сережка, я любя.

Щадя папу, Сергей Павлович остановился. Но Павел Петрович тотчас потянул его на следующую ступеньку.

– Давай, давай… Рома терпеть не может, когда к нему опаздывают.

– А ты ему все сказал?

– Сказал, сказал… – на ходу бурчал папа.

– И о письме? – допытывался Сергей Павлович.

– Ты, самое главное, помалкивай и не морочь мне голову! – отдышавшись, с металлом в голосе ответил ему Павел Петрович.

Неподалеку от входа в редакцию газеты «Московская жизнь», несмотря на скверную погоду и трудовой день, уже толпился народ, расколовшийся на две примерно равные, но непримиримые части из-за случившегося не так давно падения Ельцина с моста в подмосковную речку. Одна часть, основным оратором от которой выступал гражданин средних лет, дня три не брившийся и, похоже, давно уже толком не евший, в невольном купании опального Бориса видела совместный заговор Старой площади и Лубянки.

– Убрать они его хотят… Ликвидировать! – убежденно хрипел гражданин и наотмашь лупил идейных противников примером расправившегося с Кировым Сталина.

Крепкий старик в пальто с каракулевым воротником смеялся ему в лицо.

– Ельцинбульк! – под одобрительные клики своих сторонников возглашал он. – Пить надо меньше и по чужим бабам не шастать.

– КГБ, – на ходу обронил папа.

– Это в каком же смысле? – вслед за ним входя в редакцию, спросил Сергей Павлович.

– Клуб городских бездельников, – так объяснил Павел Петрович, кивком головы в черном берете отвечая на приветствие еще довольно молодого, но лысого человека среднего роста с бородкой клинышком и быстрым, цепким взглядом голубеньких глаз. Мучительно знакомым показался Сергею Павловичу его облик.

– Кого-то он мне напоминает, этот твой сотрудник, – шепнул младший Боголюбов старшему. – А кого – убей, не вспомню.

– Живи, – великодушно разрешил папа. – Это Ленин Владимир Ильич собственной персоной. – И вслед удаляющейся от них быстрыми шагами копии вождя Павел Петрович крикнул: – В какие Палестины, Саня?!

– В Воронеж, старичок! – приятным тенорком отозвался тот. – Там, говорят, тарелки по небу летают. Целых две!

Такими в высшей степени замечательными событиями встретила Сергея Павловича популярная газета, и он невольно притих, безмолвно следуя за папой и осторожно озираясь по сторонам.

В папиных застольях в состоянии иногда почти бессознательном видывал он некоторых сотрудников «Московской жизни», изрыгающих хулу государству, проклинающих современную литературу и, наподобие Павла Петровича, горько оплакивающих собственный, погубленный газетой талант. Но там Сергея Павловича оберегали от излишнего удивления как собственные стены, так и врачебный долг, повелевающий ему не терять разума и присматривать за состоянием здоровья гостей, которые, будучи одного с папой поколения, до гробовой доски не собирались оставлять свойственное и Павлу Петровичу пагубное пристрастие. Случалось ему приводить их в чувство нашатырем с пятьюдесятью каплями корвалола вдогонку, а пару раз при угрожающих цифрах артериального давления призывать на помощь бригаду своей подстанции. Однако здесь, в длинных и, правду говоря, мрачновато-убогих коридорах ему встречались совсем иные, незнакомые и куда более молодые люди, относившиеся к Павлу Петровичу несколько свысока, а на его спутника взглядывавшие мельком и безо всякого интереса. Среди них Сергея Павловича до глубины души потрясла женщина, лет, наверное, тридцати, с узким, покрытым то ли загаром, то ли природной смуглостью, точеным лицом. Он чуть пристальней поглядел на нее – и сей же миг был испепелен ответным взглядом ее прекрасных, изумрудного цвета глаз, исполненных презрения лично к нему, а также сознанием безграничного превосходства над ним и всей прочей двуногой тварью. Он обмер и пожелал себе немедля провалиться сквозь землю.

– Вы со мной, Алексей Петрович, напрасно затеяли кошки-мышки, – покончив с Сергеем Павловичем, ледяным тоном говорила между тем она невысокому мужичку в потертом пиджачке и джинсах.

Боголюбов-младший не без труда признал в нем одного из папиных гостей, однажды навзрыд читавшего стихи никому неведомого поэта по имени Вениамин Блаженный, со скорбным вопросом обращавшегося к умершей матери: «Зачем же ты в смерть закатилась, как в серый клубочек?». «Серый клубочек» Сергея Павловича пронзил тогда до слез. Папа плакал, будто малое дитя.