Вспышка резкого света и прозвучавшие отовсюду крики словно пробудили его. Он медленно, с усилием открыл глаза. Теперь гробовой, не мигая, смотрел прямо перед собой, и было заметно, что он не понимает, где находится и что происходит вокруг. Даже на раку со святыми мощами, возле которой он неотлучно провел столько лет, о. Маркеллин поначалу глядел с тупым недоумением. Затем, однако, правая половина его лица ожила и дернулась, а из правого глаза, в котором появилось и застыло выражение мучительной тоски, выкатилась и поползла по щеке крупная слеза. Странно и страшно было при этом наблюдать левую половину лица гробового, окаменевшую в своей неподвижности и как будто принадлежавшую другому человеку. И глаз его левый, тускло-зеленый, по-прежнему смотрел не мигая и был сух как пустыня.

Тьма была вокруг; тьма и бездна. Но Дух Божий носился рядом, и Его присутствие о. Маркеллин ощущал по прохладному веянию тихого ветра, возникавшего от плавных взмахов пары широких, легких и светлых крыл. Это хорошо, сказал Бог, и гробовой, обрадовавшись, все-таки не смог сдержать изумления и вопроса: а чего ж в том хорошего, Господи? Монах, а не понимаешь, отвечал ему Бог. Вон свет, туда и гряди с миром. Он увидел впереди радужное пятно, шагнул, но остановился в недоумении. Как же, Господи, пренебречь мне моим послушанием? Иди, иди, сказал ему Бог. Другое будет теперь у тебя послушание.

Впоследствии даже доктор Долгополов не мог объяснить, каким образом о. Маркеллину удалось сделать три шага вдоль раки, а потом, уже не держась за ее край, шагнуть к подсвечнику, тесно уставленному пылающими свечами. «Непостижимо! – вздыхал и пожимал плечами Антон Федорович. – В его состоянии!» Однако что бы ни говорил, сострадая, доктор, добрая душа, именно так и случилось – со своим словно бы разделенным на две части лицом и одним глазом застывшим и мертвым, а другим живым и роняющим слезу за слезой, волоча левую ногу, гробовой приблизился к подсвечнику, но за полшага рухнул на него, угодив головой в горящие свечи.

С грохотом упал и покатился подсвечник, разбрасывая во все стороны искры и сильно дымя. Лицом вниз упал и о. Маркеллин, и тяжелая, страшная неподвижность его большого, грузного тела с откинутой и сжатой в кулак правой рукой яснее всяких слов говорила, что он уже не поднимется никогда.

Запахло палеными волосами.

– Уби-и-ли-и! – завопил женский голос, но на самом верхнем, пронзительном звуке вдруг смолк, оборванный прогремевшим в храме выстрелом.

Где-то вверху, возле купола, тонко дребезжало оконное стекло.

– Петренко! – яростно крикнул председатель комиссии, товарищ Рогаткин. – Кто посмел без приказа?!

А вокруг уже вопил православный народ, равно потрясенный как выстрелом, так и скорбным зрелищем павшего лицом в огонь Маркеллина. Особенно бесстрашные прямо называли смерть гробового убийством, не подумав, однако, что несчастный иеромонах рухнул прежде, чем кто-то из милиционеров нажал на курок винтовки.

– Отец Маркеллин! – истошно кричала закутанная до самых бровей в серый пуховый платок тетка, и, надрываясь, требовал от Петренко немедленного ответа товарищ Рогаткин:

– Кто стрелял?!!

Старший милиционер лениво пожимал плечами:

– Так уже выстрелил… Он хлопец молодой, взволнованный. Я разберусь.

– Маркеллин-то, похоже, Богу душу отдал, – пробормотал сангарский звонарь.

– Маркеллин?! – спрашивала слепая Надежда и простертыми руками искала вокруг себя человека, который стал бы ей поводырем в этом темном и страшном мире. – Его убили?! – Она нашарила о. Петра и, вцепившись в него, умоляла: – Не бросайте меня…

– Я тебя не брошу, не бойся, – быстро говорил он, глядя то на отца, опустившегося на колени возле бездыханного тела гробового, то на Антона Федоровича Долгополова, своей длинной сутулой фигурой как бы завершавшего скорбную троицу, состоящую из покойника, священника и врача, засвидетельствовавшего наступление смерти, то на брата, мучительно разинувшего рот и согнувшегося от удара прикладом.

Прыщавый малый стоял подле него с улыбкой на толстых губах. Антон же Федорович, скорбно покивав головой, вернулся к раке. Теперь он один с горьким чувством смотрел на уложенные в гробу в прежнем порядке останки Симеона, на череп с заново подвязанной нижней челюстью, медный крест, атласные туфельки, более подобающие вельможному щеголю, чем монаху, в труде и молитве проведшему свои дни, и в нем с каждой минутой нарастало чувство собственной вины.

Даже смерть Маркеллина он ставил себе в вину, лишь отчасти оправдываясь каким-то непостижимым и вовсе ему не свойственным душевным оцепенением, которое вдруг овладело им у гроба с останками Симеона. Зачем это все было? Кому вкралась в голову несчастная мысль вскрывать гроб и ворошить истлевшую плоть? И для чего он согласился участвовать в низкой затее? Они – и он исподлобья взглянул на членов комиссии, собравшихся возле своего председателя – толковали ему что-то о вредных суевериях, которые непременно надо разоблачить. Надо было сказать в ответ, что народное поклонение в строгом смысле нельзя назвать суеверием. Если они – и тут он снова покосился в сторону членов комиссии, к которым присоединился Ванька Смирнов, – полагают, что это и есть просвещение народного сознания, то напрасно. Это не просвещение. Это пытка, до смерти замучившая Маркеллина.

Тут новый вопль раздался:

– Богородицу застрелили!!!

Кричали из придела Святителя Николая, где на первом столбе, ликом обращенная к алтарю, висела икона Казанской Божией Матери. Пуля вошла Богородице прямо в уста, едва тронутые невыразимо нежной и кроткой улыбкой, с которой Она смотрела на Свое Дитя. С глухим гулом накатывающей на берег волны толпа качнулась вперед.

– Отделение! – зычно и весело молвил Петренко. – В ружье!

Железный стук передернутых затворов прозвучал вразнобой, и о. Петра тотчас окатило жаркой испариной. Рука слепой Надежды дрожала в его руке.

– Не бойся, – сказал он. – Молись и ничего не бойся.

– Господи, Твоя воля! – перекрестился о. Никандр.

Вот оно. Нечестивые натянули лук, стрелу свою приложили к тетиве, чтобы во тьме стрелять в правых сердцем. Восстань, Господи, предупреди их, низложи их. Избавь душу мою от нечестивых мечем Твоим… Он бормотал и крестился и, дивясь собственному бесстрашию, думал, что принять в святом храме казнь от лютых безбожников – значит открыть себе врата во Царствие Небесное. Добровольное мученичество Христа ради попалит все грехи. И вдовую Катерину из соседнего с Сангарским монастырем Старого Городища Господь ему простит. Не устоял аз перед плотским соблазном, Господи, и пал, аки Адам, соблазненный Евой. Так и говорил ей от сердца, томящегося покаянием, неизменно наступавшим вслед обоюдному вкушению сладостного плода: «Евино преступление ты совершила, меня, монаха, существо ангельского чина, заманив в сети прелюбодеяния». Она смеялась: «Ага! Заманила! Звони, звонарь!» Ах, Господи, скрою ли от Тебя: и жизни жаль, и Катерину жаль, и греха моего жаль.

Совсем еще молоденький паренек в шинели до пят прямо на него уставил дуло своего оружия и смотрел светлым, херувимским, пристальным взором. Истребить желает. Отец Никандр, холодея, попятился, но в спину ему уперлись чьи-то крепкие руки, и незнакомый сиплый голос успокаивающе молвил: «Пугают они». Но человек этот, к которому о. Никандр даже не обернулся, страшась, что едва отведет глаза от херувима с винтовкой, тут и настигнет его смертельная пуля, – человек этот был, похоже, из тех немногих, которые с Божьей помощью сумели сохранить спокойствие среди потерявшихся от ожидания неминуемой расправы богомольцев. Кто, лишившись от страха рассудка, рвался к выходу, а кто, напротив, горел первохристианским стремлением безропотно отдать себя диким зверям и в их зубах во славу Божию перемолоться, как пшеничное зерно; кто искал убежище за дивно изукрашенными мощными столбами, а кто, пренебрегая опасностью, порывался встать напротив антихристовых прислужников; кто вопил во всю глотку, призывая в защиту и помощь все небесное воинство во главе с архистратигом Михаилом, а кто, сцепив зубы, молча молился преподобному Симеону.