– Гляди, гляди! – кричал брату о. Александр и показывал куда-то вбок и назад.

Отец Петр, привстав, обернулся и долго смотрел в сторону темнеющего вдали леса. Там по сверкающему снегу три всадника один за другим рысью скакали на трех лошадях, две из которых были рыжие, а третья – вороная. И так отчетливо были они видны в сиянии крепнущего морозного дня, такими ослепительно-яркими звездами вспыхивала временами сбруя, так грозны были винтовки за их спинами и так устрашающе черен был конь вороной, и таким зловещим красным цветом отливали гривы двух коней рыжих, что о. Петр, ахнув, молвил:

– Апокалипсис.

– Война и голод, – тут же откликнулся старший брат.

– Ну да… апокалипсис, – оглянулся и засмеялся Андрей Кузьмич. – Антоновцы это. Ихний отряд днями сюда прибился. В Тамбовской-то губернии, их там, говорят, прямо на распыл большевики пущают, ей-богу! Что творят! – Он покрутил головой и заорал на терпеливую свою кобылку с отчаянным весельем: – Давай, давай, милка моя! Вон он, монастырь-то Шатровский!

За сосновым бором взору открывалась обитель. В прозрачно-синем небе пылало золото куполов колокольни и Успенского собора, чуть ниже видны были маковки других храмов и угловых башен и зеленая кровля архиерейских покоев. Наезженная дорога свернула вправо, потянулась вверх, и близко и тесно вставшие по склону холма вековые, мощные сосны заслонили собой и небо, и монастырь.

– Помните ли, дети… житие святителя Поликарпа… епископа Смирнского? – переводя дыхание, в три приема выговорил о. Иоанн.

Дети помнили.

– Он был спутник Иоанна-тайновидца, – ответил старший, а средний прибавил, что пламя костра не коснулось приговоренного к огненной казни святителя и его убили мечом.

– Так, – кивнул о. Иоанн. – А помните ли… – он вдохнул морозный воздух, закашлялся и, отдышавшись, продолжил. – Помните ли, что за три дня до того, как его схватили и казнили, ему на молитве было видение?

Сыновья промолчали.

– Видел он, что подстилка под его головой вдруг вспыхнула и сгорела дотла.

– Припоминаю я это его видение, – сказал о. Петр. – О нем в истории Евсевия написано.

– Папа, – осторожно спросил о. Александр, – а вы это к чему?

– А к тому, что пока мы с вами ехали… пока я о Кольке горевал… пока папу вспоминал, деда вашего, отца Марка, вечная ему память… пока о преподобном думал, о его жизни земной и небесной… Я сон видел. Шапка на мне, – он указал на свой треух, – загорелась. И я проснулся от боли.

Сыновья переглянулись, помолчали, после чего о. Петр начал первым:

– И вы, папа, решили…

– А тут и решать нечего! – оборвал его о. Иоанн.

Отец Александр зашел с другой стороны:

– Совсем необязательно, папа, что это о вас. Это о Кольке может быть, о Петре… Обо мне. Или в связи с преподобным и поруганием его мощей…

– Эх, ты! – засмеялся о. Иоанн. – Никудышный из тебя Иосиф!

– Нет, папа, правда… – настаивал старший, но дальнейших его слов никто не услышал.

Над их головами ударил колокол, и его звук тяжелой волной покатил сверху вниз, приминая редкие скрипы и шорохи бора, визг, с которым сани ползли по оледеневшему здесь снегу, натужное дыхание уставшей кобылки и речь о. Александра. Низкий трубный голос плыл дальше, стелился над полем и замирал у лесной опушки, где три спешившихся всадника, подставив солнцу обветренные лица, перекуривали и давали отдых своим притомившимся коням: двум рыжим и одному вороному.

– К каким воротам едем?! – не оборачиваясь, крикнул Андрей Кузьмич.

– Давай, Кузьмич, к ближним, – за всех Боголюбовых ответил ему о. Петр, – к западным.

Миновав Всехсвятскую кладбищенскую церковь с несоразмерной грузному куполу крохотной маковкой, они въехали в ворота монастыря и тотчас были остановлены двумя вооруженными молодыми людьми, одетыми, однако, явно не по погоде: в кожаные куртки, кепки и высокие сапоги.

– Кто такие? – страшным сиплым голосом насквозь промерзшего человека спросил один, приплясывая и обеими руками ожесточенно растирая свои малиновые с белыми пятнами щеки.

– Священники из Сотникова, – не выходя из саней, сказал о. Александр, прибавив про себя: «Околеете вы на вашей службе, ребята».

– Документы, – едва шевеля губами, потребовал второй.

– Да какие документы! – завернул к воротам пробегавший мимо знакомый монах, отец Ромил, несколько лет назад, дабы наверняка спасти душу, перебравшийся в Шатров из Сангарского монастыря. – Это отцы Боголюбовы из Сотникова – Иоанн, Александр и Петр. Их все знают. Ступайте, отцы, в Успенский собор. Сейчас начнется! – И, перекрестившись на купол Всехсвятской, о. Ромил подхватил полы длинного, не по росту, подрясника и побежал дальше.

Следом за ним двинулись и трое Боголюбовых: о. Иоанн посередине, старший сын по правую руку, а средний – по левую.

Говорили между собой двое продрогших парней у ворот:

– На святые кости поглядеть притащились.

– Пускай глядят. Недолго осталось.

2

Так, втроем, минут, должно быть, десять спустя Боголюбовы приблизились к Успенскому собору, и о. Иоанн остановился, чтобы перевести дух. И сыновья встали с ним рядом.

Не сказав друг другу ни единого слова, они возвели глаза к золотым крестам, на которых играли ослепительные сполохи отраженных лучей уже довольно высокого и яркого солнца, затем взглянули на маковки и купола, потом на окна собора, четыре прямоугольных и одно, в центре, с плавно закругленным верхом, разом вспыхивавшие сильным, резким, почти электрическим светом, и, наконец, на паперть, укрытую навесом на четырех колоннах, – и, перекрестившись, поклонились поясным поклоном. Солнце сияло, и белый храм светился розовым светом. Земле сейчас принадлежала одна лишь его темная, густая тень; сам же он стремился ввысь, в холодную и чистую синеву, в страну, населенную ангелами, некогда спускавшимися к преподобному и сослужившими вместе с ним.

Бысть сердце мое, яко воск тая от неизреченной радости, – так повествовал он о пережитых им за литургией дивных минутах. Что есть храм Божий? – вопрошал далее святой старец и сам же отвечал: храм Божий есть наше приношение Господу, выражение нашей любви к Создателю и воплощенная в камне наша молитва Ему. Псалом призывал он в помощь себе и так глаголил: во храме Его все возвещает о славе Его.

Отец Иоанн горько вздохнул. Иной псалом подобает событию, ради которого они оказались здесь. Боже! Язычники пришли в наследие Твое; осквернили святой храм Твой. Он шептал и дальше думал свою невеселую думу. Как древний Израиль наказан был за отступления против завета, так и Россию посетил Господь. И не спрашивай – за что. Христос-то жив должен быть посреди нас, а где Он? Храм есть, а Христа нет. Потому что по истине и по суду навел Ты все это на нас за грехи наши.

– Папа, – осторожно тронул о. Иоанна за руку старший сын. – Пойдем.

Им навстречу, громыхнув дверью, вышел милиционер в папахе и шинели до пят и с папироской в зубах.

– Эх-ма, солнышко-то какое, а, граждане попы?! – жмурясь, крикнул он и, подмигнув о. Иоанну, чиркнул спичкой, закурил, затянулся и пыхнул тремя сизыми дымками сразу: из толстых губ и широких ноздрей.

У о. Александра даже слюна сгустилась во рту от мучительного вожделения. Он втянул в себя искусительный запах и тут же с испугом покосился на брата: не приведи Господь, заметит.

– Ты, парень, зря здесь куришь, – тихо и мрачно сказал о. Петр.

– А чего? – беззаботно отозвался тот. – Нельзя, что ль?

– Нельзя, – с той же мрачной серьезностью ответил ему о. Петр, и о. Александр, заметив, как каменеют у брата скулы, схватил его за рукав:

– Пойдем, Петя, пойдем! Папа, скажите ему…

Слабой рукой о. Иоанн с усилием потянул на себя дверь Успенского собора.

– Идем, Петя, – позвал он сына.

– Нам отсюдова не отойти, – им вслед обиделся милиционер. – Мы тут не просто так, а по службе.

– Петя! Саша! – переступив порог храма, с сильным чувством вымолвил о. Иоанн. – Дети! Никто не виноват. И он, – указал старик на закрывшуюся за ними дверь, – тем более. Мне так тяжко, дети. Мне легче самому в гроб сойти, чем все это видеть. Нам, свидетелям его прославления… Нам, Боголюбовым, о которых он особо печется. И меня лишь то в скорби моей утешает, что я верю и знаю, что Господь поругания не допустит. Внешнее оскорбление, уязвив наши чувства, не может умалить святыни, вы это помните. Теперь помолимся. – И он тихо пропел: – Преподобный отче Симеоне…