– Так, отец! – прозвучал в наступившей тишине крепкий молодой мужской голос. – Они совесть вконец потеряли!

– Им не Иисус, а хлеба кус! – на всю церковь продребезжала стоявшая неподалеку от о. Александра согбенная старуха в двух шерстяных кофтах: зеленой сверху и красной под ней.

Высказывая накопившиеся обиды – кого ободрали за крестины; кого коршуны-певчие заставили дважды платить за отпевание: сначала выжиге за свечным ящиком, а после им самим в загребущие руки; к кому, сославшись на занятость, не поехал домой поп, хотя Христом-Господом его молили, вплоть до коленопреклонения перед ним, боровом толстобрюхим, чтобы исповедовал, причастил и честно отправил в последний путь, в страну неведомую рабу Божью Аграфену, изрядную молитвенницу и незлобивой души старушку, – желали владыке, дай Бог ему здоровья на многие лета, в подвиге своем уподобиться Спасителю и, взяв бич, безо всякой пощады гнать из храма торговцев всех мастей и званий. Архиерей попадется – и ему богоугодным вервием по жирным телесам!

– Архиереи-то и берут всех более! – зашумели в дальнем от о. Александра углу. – Прошлый год к нам на престол еле уговорили приехать, а явился – все ему не по нраву… Он развернулся – и был таков!

– Мало дали, – зло промолвил мастеровой по виду мужик в темной косоворотке и ровно приглаженными русыми волосами. – Я вот читал одну книжку священника Петрова Григория, и там ясно писано, что в первые века никаких архиереев и в помине не было! А были все братья и сестры!

– Золотые слова! – услышав, с прежней мощью поддержал его взбодрившийся после краткого отдыха своих голосовых связок владыка. – И священник Петров верно пишет, я его читал и всем вам его читать благословляю!

И, начертав перед собой десницей благословляющий крест, заключил свою проповедь словом о расколе. Страшное слово – раскол. («Р» пророкотало и «с» отозвалось скрытым разбойничьим посвистом.) Чуть что не так скажешь, не так Единому Богу помолишься и аллилуйю Ему возгласишь, к Троичной тайне со своим разумением подступишь – жди себе вот сюда (он крепко постучал себя кулаком по лбу) камень с анафемой. Шагай все в ряд, как солдаты в роте! Все с левой. А кто усомнился – почему-де начинать надо с левой, а не с правой, тому сей же час в рыло, Сибирь за двуперстное сложение или костер за письмо царю-батюшке с поучениями мистического свойства.

– Я вот, к примеру, в непрерывности благодати сомневаюсь – и сильно сомневаюсь! И кто я тогда, коли против рожна пру? Какое на мне клеймо поставить? Или, к примеру, тот же Тихон для меня не Патриарх. И в этаком-то случае по пятнадцатому правилу Константинопольского Двукратного собора кто я такой, дерзнувший прежде соборного решения имя Тихона не возносить и от общения с ним отступить? Раскольник, беззаконник и анафема, а вы меня своим архиереем именуете!

В храме зашумели.

– Сами они, батюшка-архиерей, раскольники, – истово крестясь и кланяясь, говорила согбенная старуха в двух кофтах.

Церковный народ был с ней заодно.

– Они там все фарисеи, не так ли? – требовательно обратился к о. Александру вдруг появившийся рядом с ним человек лет сорока в старом пиджаке, надетом прямо на нижнюю рубашку, застегнутую до самого горла на три белые пуговицы. – Я вообще полагаю… – он поманил к себе о. Александра и, предварительно оглянувшись, зашептал тому прямо в ухо. – Вы священник, я вижу. И вы Бога всем сердцем и всем разумением своим любите, я это тоже вижу. И вы, может быть, чувствуете, что грядет ужас стократ ужаснее уже с нами случившегося. Все останется, – шепнул он, быстрым движением руки обводя храм, – все: алтарь, иконы, вот этот запах из кадильницы, мне с детства моего раннего дороже и слаще всех запахов мира… Но Христа не будет. Его уже нет. Нашей ложью мы Его выгнали. Он здесь у нас тосковал, как в Гефсимании. И ушел. И новой земле поэтому не бывать, и небу, Иерусалиму новому, и Бог нам слезу с очей никогда не отрет!

«Он словно моего “Христа” читал!» – изумился о. Александр и вместо уместных в данном случае для священника слов, что отчаяние – грех, шепнул в ответ:

– Я вас понимаю.

На них зашикали. Все внимали епископу, который опять нелестно помянул Тихона, прилепив ему «контрреволюционера всея Руси». Пусть кроет нас раскольниками! Этого пугала теперь только церковные вороны боятся! Бывают в истории времена, когда единомыслие в делах веры есть преступление против Бога. Что же до соборности, которой так любит кичиться всякий православный простец и которая будто бы одна лишь способна дать окончательные ответы на мучительные вопросы, относящиеся, к примеру, к области взаимодействия Создателя и Им созданной твари, иными словами, к значительнейшей и существеннейшей части нашей жизни, то кстати тут будет припомнить одного из трех вселенских учителей православной церкви, святителя Григория Богослова, столь же мудрого, сколь и чувствительного ко всему, что своим вызывающим невежеством может оскорбить нравственность порядочного человека. Бог привел ему председательствовать на Константинопольском соборе, одном из Семи Вселенских, которые мы чтим как незамутненные источники истины и к определениям которых страшимся прикоснуться перстом.

– А надо бы, – усмехнулся епископ. – Чему Бог положил еще развиваться, они загнали в прокрустово ложе, завинтили и освятили. А нам, бедным, по их правилам жить.

Однако. Как же отозвался святитель о возглавляемом им соборе? В каких словах излил впечатления от собрания епископов Василию Великому, ближайшему другу своему? Не дрогнул ли перед резкостью выражений?

– Никак нет! – бодро отрапортовал архиерей, и по церкви пробежал смешок. Улыбнулся, хотя и не без смущения, о. Александр: не к лицу все-таки был старику в облачении и с панагией шутовской армейский тон. – Меня бранят, что вот-де, Антонин груб как мужик. И что мне в том зазорного?! Я и есть мужик. Я как мужик верю и как мужик за моего Христа кому хошь в зубы дам! – И он потряс здоровенным кулаком, чем вызвал у народа всеобщий одобрительный глас.

– Один ты, батюшка наш, за правду Христову стоять остался! – пронзительно прокричала пожилая тетка в черном платке, черной кофте и юбке тоже черной, и слитным гулом весь храм ее поддержал.

– Я груб?! А Григория Великого послушать, как он их крыл, весь собор освященный! Это, говорит, был не собор, а стадо галок. И хуже того: не собор, а буйная толпа! Поэтому, говорю вам, ничего не бойтесь. Бога бойтесь, и Его правду не оскверняйте. А раскол… – он махнул рукой. – Наш раскол есть дело честное. С дороги изгаженной, истоптанной, испохабленной мы уходим на свою твердую стезю. Тихон с революцией лукавит. Ему и капитальца надо у новой власти приобрести, да свою староцерковную невинность соблюсти… Невинность! – Архиерей покрутил головой. – Третий век, ежели не больше, как вавилонская блудница… Вином блуда своего опоили всю Россию, а теперь кричат, что их-де прижали! А мы говорим: если революция против церковных мерзостей – мы с ней. Если революция против продавших Христа бесчестных попов – мы с ней. Если революция взяла Христов бич, дабы очистить храм, – мы с ней.

И всякий раз вторил ему народ: «С ней… с ней… с ней».

Отец Александр молчал.

– Устал я, – вдруг пожаловался архиерей.

Все вокруг сочувственно вздохнули. Как не устать! Со всех сторон лезут тихоновские раки, все насквозь черные, с глазами, уповательно выпученными назад… Он снял клобук и вытер вспотевшую под ним голову, в каковую вечерами, в келье, забредают невеселые мысли. Днем ничего, днем служишь, крутишься, а вечерами, братья и сестры, тоска давит невыносимая. Умел бы пить – ей-Богу, наверняка запил бы горькую. Гляньте: обещан нам брачный пир Агнца. Церковь – Его Невеста. Но поразмыслим: с какой церковью заключит Он надмирный и вечный союз? С тихоновской? Вообразить страшно! На кой ляд беспорочному Агнцу эта, прости, Господи, старая, истасканная шлюха, блудившая с царями и вельможами, а в последнее время скатившаяся до хлыста Гришки Распутина? Может, с католической? А она разве годится Ему в Невесты, эта ворона, ищущая поживиться на всяком горе? У нас, в России, слышь, тоже закаркала… С протестантами? Да какой может быть с ними пир? Пир – это радость, веселье, умиление, а у них мухи от скуки дохнут. Явись, положим, какой-нибудь протестант в Кану Галилейскую – там все вино разом прокисло бы в трехдневные щи. С нашей, обновленческой? Да у нас, братья и сестры, ежели по чести, у самих всякой твари по паре. «Древлеапостольская церковь» – балаган из одного актера, Сашки Введенского.