– Послушайте! – возвысил тут свой голос о. Александр, немало взволнованный важностью вопроса и, правду сказать, чуть захмелевший от угощения о. Сергия. – С апостолами вовсе не так… Приняв апостольство, они уже со своими женами брачным сожительством не грешили!
– Так и в Евангелии написано? – тотчас прицепились к нему.
– Святые отцы…
Договорить о. Александру не дали. А кто-то, разгорячась, брякнул в подобной беседе не вполне даже приличное: «Свечки, небось, держали», чем вызвал дружный хохот собравшихся.
– Оберегать надо не форму, – дождавшись тишины, внушительно заметил о. Марк. – Сохранять следует Дух и смысл.
– И почаще вспоминать Златоустого, – прибавил о. Евстафий и отчеканил звучной латынью: – Ecclesia semper refor-manda![15]
Вслед за ним подал голос о. Сергий, так и не улучивший момента прервать высоко воспарившую беседу подходящей к случаю здравицей и выпить, наконец, уже, наверное, согревшуюся в правой его руке рюмку во всех отношениях превосходной «Ржаной».
– И последнее, – молвил он, остановив пристальный взор рыжевато-карих глаз на о. Александре, отчего тот мгновенно ощутил нечто вроде страха перед вероятностью новых потрясений. – О власти.
Отец Александр поежился. Что говорить? Вон она как лютует, новая-то власть… У хозяина было, однако, иное мнение. Если власть едва переносит старую, тихоновскую церковь, то не кажется ли вам, досточтимые отцы, что тут дело не столько в природе осуществляемого в России коммунизма, сколько в количестве мерзостей, накопленных институтом, лишь по глубочайшему историческому недоразумению носящим имя Церкви.
– А вскрытие мощей?! – вскинулся о. Александр. – У нас, в Шатровском монастыре, мощи преподобного Симеона… Я там был, в Успенском соборе. Присутствовал от начала до конца. Страшное, тягостное зрелище! Глумление!
Отец Марк усмехнулся. Советская печать не прочь и прилгнуть, но мы-то с вами прекрасно знаем, какое подчас чучело лежит в гробу вместо нетленных мощей.
– Не было там… – с горячностью вступился о. Александр и тут же осекся, вспомнив вынутую из домовины преподобного вату. – И вообще… Разве только в этом дело?! А казни?! Отовсюду слышишь: там священника убили, там архиерея, там суд со смертными приговорами… Владыку Владимира в Киеве разве не убили? Вениамина Петроградского разве не расстреляли? А с ним еще трех… И здесь, в Москве: суд за судом! Святейшего под арест! Это как прикажете понимать, отцы? Нерон новый явился? Или старый воскрес? Вы по латыни, – обернулся он к о. Евстафию, – и я… Nero redivivus![16] Так, кажется? Или зверь, посланный драконом, вышел из моря и топчет Россию?
– О Вениамине и вместе с ним убиенных скорбим, – перекрестившись, отвечал о. Евстафий, – и о упокоении их в Царствии Отца нашего Небесного воссылаем свои молитвы. И как человеку, нам несомненно духовно близкому, открою вам, что мы, все трое, и еще четверо, итого семеро… семь… число священное… письменно обращались к властям предержащим с просьбой Вениамина помиловать. Власть, однако, наше прошение отвергла, а его казнила. – Он помолчал, повертел в пальцах рюмку и обратился к о. Сергию. – Ты, отче, отпусти душу на покаяние и вели нам выпить – но не заздравную, а поминальную.
– Во бла-аже-енном успении… – низко и грозно вывел о. Сергий, и все остальные согласно подхватили: – ве-ечный покой…
Да: плачем, рыдаем и вопием к Небесам о милости. И молимся о приближении времен, когда милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются. Когда истина возникнет из земли и правда приникнет с небес. Но сознаем и неизбежность жертв, крови невинной, агнцев закланных, ибо революция – огнь всепожирающий. И в нем вместе с грешниками гибнут чистые; вместе с порочными – целомудренные; вместе с алчными – бессребреники и вместе с Иудами – верные. Значит ли это, что мы должны отвергнуть великую социальную правду коммунизма? С надменным сердцем пройти мимо несомненной его близости с исповедуемым нами христианством? Не признавать нравственной правды совершившегося переворота? Уподобиться теперь уже бывшему Патриарху Тихону – да, бывшему, ибо Собором он из сана извергнут и возвращен в состояние мирянина Василия Белавина – и в ярости прокричать новой власти анафему? Старческими руками цепляться за прежнее, отжившее, гнилое и этими же руками подписывать затем покаянное письмо в Верховный Суд: бес-де попутал, больше не буду?! Кто поверит в искренность этих обещаний? Кто поверит, что на смену лжи пришла любовь; что в служении Богу испепелилась скверна корысти, мерзость себялюбия и плесень властолюбия; что нет теперь в Церкви тирании епископата, угодничества клира, самодовольства монахов, нет высших и низших, начальствующих и подчиненных, превозносящихся и скорбящих? Кто из них, из прежних, не покривив душой и не солгав Создателю, может сказать: мы – Новая Церковь, но краеугольный камень у нас – Христос?
– В России сегодня так говорим только мы! – звенящим голосом воскликнул о. Марк. – И вас, – обжег он горящим взором о. Александра, – возлюбленного во Христе Иисусе нашего собрата, мы зовем с собой: к престолу, где в чистоте верующего сердца вершится тайнодействие. В алтарь, где нет и не будет напыщенных и самодовольных жрецов. В храм, где все дети одного Отца, который на Небесах. Пусть в злобе своей враги называют нас красной Церковью. Мы отвечаем: красный цвет есть цвет Пасхи, цвет Воскресения, цвет новой жизни! И не только не постыжаемся – с великой радостью принимаем это наименование! Вы… нет, ты… с нами?
– С вами! – вырвалось у о. Александра из сердечной глубины. – С тобой!
И братским лобызанием сначала с Марком, потом с Евстафием и, наконец, с другом юности Сергием он подтвердил: с ними. Ныне. Присно. И до скончания дней. Аминь.
3
Беседами в доме о. Сергия не ограничивалось пребывание о. Александра в первопрестольной. Помимо вышеупомянутой поездки в Донской монастырь и попытки встретиться с Патриархом, неудача которой, надо признать, свалила тяжкий камень с его души – ибо какими глазами смотрел бы он на Святейшего, решив оборвать канонические и молитвенные с ним связи? – он в храме Христа Спасителя вместе с о. Сергием сослужил епископу Григорию, тщедушному человечку средних лет с глубоким, низким голосом, отцу девятерых детей. Полученные от о. Сергия сведения о брачном состоянии и буйном чадородии малого ростом владыки повергли о. Александр в сильнейшее смущение, и перед Великим входом, в огромном алтаре подходя к епископу с Крестом, он с немалым трудом понудил себя произнести положенное по чину: «Архиерейство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно и во веки веков» и поцеловать его крошечную, пахнущую земляничным мылом ручку. Однако – стерпелось. И в конце литургии на обращение архиерея: «Простите ми…» – легко кланялся, отвечал: «Прости и нас, Преосвященнейший Владыко, и благослови», и принимал епископское благословение.
Однажды по утреннему холодку, любуясь на тихую, еще не пробудившуюся Москву и складывая в сердечную память щемящую прелесть ее улочек, внезапный простор Охотного ряда, Иверскую часовню, в сумрачной глубине которой мерцало яркое пламя день и ночь горящих возле образа Богоматери свечей, чудо Красной площади, белоснежный Казанский собор на углу ее, он вышел на Никольскую улицу, к Заиконоспасскому монастырю. Что привело его сюда? Ответим: а мог бы он покинуть столицу, не узрев собственными глазами и не услышав собственными ушами литургисание великого православного реформатора, как отзывался о. Сергий о служáщем здесь старике-епископе? Где бы он увидел престол, вынесенный из алтаря на солею, дабы священнодействие совершалось не скрытно, а у всех на виду? В какой церкви удалось бы ему услышать, да еще по-русски, литургию, составленную по древним образцам? В слух всего народа произнесенные тайные молитвы? Кого еще старый Патриарх честит безблагодатным мужиком и кто еще с мужицкой прямотой рубит в ответ, что Тихон России не нужен ни клейменый, ни прощеный? Кого, наконец, называют русским Лютером, пытающимся оплатить исторический долг нашего Отечества, избежавшего мучительных, но в конечном счете ведущих ко благу потрясений реформации? И о. Александр как встал в восемь утра в углу храма – так и простоял всю службу, не двинувшись с места.