Павел не двинулся с места, сказал:

– Вы идите, а мне с Виктором потолковать надо.

Михаил Северьянович задержался на пороге, долгим взглядом посмотрел Павлу в лицо и вышел.

Павел спросил:

– Ну, и что делать собираешься?

– А не докажете. Обреза-то нет. Мы не темнота какая-нибудь, законы знаем…

Павел вытащил из-под куртки обрез, положил на стол. Лицо Виктора на глазах побелело. Видимо, он искренне полагал, что кто-то из дружков в суматохе обрез прибрал. Пошарив в кармане, Павел достал патрон, поставил рядом.

Бабка застучала клюкой по полу, закричала:

– Ах ты, бандюга! До чего дошел?.. Такой же душегуб выродился, как твой папаша…

Она замахнулась на него клюкой. Защищаясь, он поднял над головой загипсованную руку. Бабка плюнула, и заковыляла к двери, бросив на ходу:

– Лучше я в богадельню пойду, чем с таким внучком горе мыкать…

– Что же это я тебе такого сделал, что ты на меня патрон пулей зарядил? – тихо проговорил Павел. – Мы же с тобой до сих пор даже ни разу не встречались…

Не поднимая головы, Виктор пробубнил:

– Не хотел я вас убивать, только попугать… А вы мне руку… Как я теперь работать буду?

– Откуда ж я знал, что ты меня убивать не будешь? Когда попугать хотят, оружие холостыми патронами заряжают. Пуля в обрезе – дело серьезное.

Виктор молчал, расковыривая гипс на руке. Павел задумчиво смотрел то на обрез, то на пальцы, будто снегом, припорошенные гипсовыми крошками. Белые крошки сыпались и на клеенку.

– Пошли, – вдруг решившись, сказал Павел.

Виктор медленно поднялся, потерянно промямлил:

– Я только оденусь…

– Не надо.

Они вышли во двор. Павел направился к толстенному березовому комлевому чурбаку, служащему для колки дров. К комлю был прислонен тяжелый колун. Положив обрез на чурбан, Павел сказал:

– Бей.

Взяв колун в здоровую руку, Виктор неловко размахнулся. Обух пришелся по замку, потом по стволу. Он бил и бил, вбивая в древесину обломки замка, цевья, коверкая трубку ствола. Когда обрез превратился в бесформенные обломки, раскиданные вокруг чурбана, Виктор осторожно прислонил колун к чурбаку и встал рядом, баюкая больную руку. Павел подобрал обломок спусковой скобы, на которой сбоку был выбит номер:

– Значит, не ты у сторожа ружье стащил?

– Нет. Это мы нашли у деда Кузьмина в столярке, когда тот умер.

– Ну, теперь понял?

– Понял…

– И что же ты понял?

– Что по дурости чуть в тюрягу не угодил…

– Н-да… Выходит, ни черта ты не понял… Зря я Михаилу Северьянычу обрез не отдал еще вчера…

Павел вышел через калитку и сразу же увидел Михаила Северьяновича сидящего на лавочке. Присел рядом. Долго молчали. Наконец милиционер спросил:

– Номер-то, какой был на обрезе?

Павел молча подал ему обломок спусковой скобы.

– Не тот… Вот незадача, думал, нашел… Что ж делать-то будем?

– Не знаю… Только не могу я их в тюрьму засаживать…

– Эх, хе-хе… Отрыгнется тебе твое благородство когда-нибудь… Они вот, соберутся стаей, и, бывает, насмерть запинают кого-нибудь. А потом сопли распустят, и нюнят, не знаю, мол, как и вышло?..

– Все равно, – упрямо повторил Павел, – не могу…

– Пропадешь ты, парень. Не за понюх табака пропадешь… Сколько таких в лагерях сгноили… Было время… Я-то помню… – Михаил Северьянович замолчал, о чем-то задумавшись. Молчал долго-долго. Потом вздохнул, проговорил, как бы про себя: – Может, потому сейчас и жизнь такая, нечестная, склочная. Все способны и на геройство, и на предательство разом…

Он поднялся и медленно побрел по улице; сгорбившись, шаркающей старческой походкой. И похожий, и не похожий на соцреалистического Аниськина, у которого и проблемки-то были игрушечные, соцреалистические…

Господи! Каким же бойскаутом был когда-то Павел! И убийцы-рецидивисты были от него так далеко, что он и не помнил об их существовании. О заказных убийствах, и слыхом не слыхали, даже с далекого Запада еще не доносились слухи о них. А случилась та достопамятная уборочная всего-то лет за пять-шесть до первого в России заказного убийства. Теперь-то и Игореша, и Алик, а может и Виктор, трудятся в компании каких-нибудь "братков", в поте лица трясут рыночных торговцев.

…После уборочной Павлу положен был отпуск, и он уже вознамерился ехать в Урман, но Гонтарь настоял на том, чтобы он сначала написал статью по материалам экспедиции, а уж потом отдыхал. При этом забрал у него большую часть материалов, добытых в экспедиции. Объяснив это тем, что они отходят от темы диссертации. Все это было само собой разумеющимся, освященным многолетней традицией Советской науки, а потому тон Гонтаря был невыносимо скучным.

Статью он написал, и поехал в Урман. В тишине и покое родного дома быстро забылись и пошлость Гонтаря, и инцидент на уборочной, а потому он явился на работу полным оптимизма, и угодил прямо на заседание кафедры.

Он сидел в уголке и слушал, как обсуждали статьи Гонтаря, как хвалили его, восторгались работоспособностью, упоминали и его соавтора – Павла Яковлевича. Павел внутренне хохотал; надо же, все все понимают, но с умным видом продолжают одну и ту же игру. Все отлично знают, что Гонтарь уже лет пять сам статей не пишет, но, тем не менее, если игра освящена десятилетиями лжи и притворства, она будет продолжаться и дальше.

Вдруг поднялся Валерий Фирсов и задал "наивный" вопрос:

– Мне тут не совсем ясно… – он слегка замялся, поглядел Гонтарю в лицо. – При чем здесь Евгений Михайлович? Почему вообще, на титульных листах статей Лоскутова стоит его фамилия?

Гонтарь снисходительно улыбнулся и развел руками. Как бы говоря этим, что на подобные вопросы просто незачем отвечать. Но для себя он тут же вывел заключение: на кафедре организуется оппозиция. Впрочем, она и раньше была, почти никто не любил Гонтаря, но раньше она опасалась высказывать свое мнение. И он тут же решил нанести упреждающий удар. Павел это понял только потом, задним числом, а тогда под ним будто земля разверзлась.

Гонтарь заговорил:

– Кстати, хотелось бы обратить внимание на недопустимое поведение нашего молодого сотрудника – Павла Яковлевича. Он сотворил нечто неслыханное: подрался с местными жителями, будучи руководителем группы на уборочной. Он, видимо, еще не чувствует той ответственности, что налагает на него положение преподавателя Университета. Он даже не соизволил доложить обо всем случившемся, вернувшись с уборочной. А ведь на него чуть было не возбудили уголовное дело. Но директор совхоза и начальник милиции, видя его молодость и горячность, а скорее из уважения к нашему Университету, посчитали возможным ходатайствовать о том, чтобы против него все же не принимались соответствующие санкции.

Павел ошеломленно смотрел на Гонтаря, и никак не мог сообразить: какие санкции? Какой начальник милиции? А Гонтарь тем временем продолжал:

– Конечно, все мы были молодыми, и нам тоже хотелось блеснуть перед девушками. Но ведь надо знать меру. Личные отношения не должны никому бросаться в глаза. Тем более, людей калечить из-за этого… – Гонтарь осуждающе покачал головой.

Теперь все смотрели на Павла с ласковой укоризной старших, которые не разглядели и вовремя не пресекли шалости младшего. А Гонтарь после короткого раздумья произнес:

– Мне кажется, не стоит пока принимать жестких мер… Павел Яковлевич человек умный и сделает из всего правильные выводы. Конечно, это будет слишком уж мягко, но я думаю, следует ограничиться выговором.

Павел как бы со стороны услышал свой голос, хриплый, неузнаваемый:

– Они, пьяные, вломились в дом… Пытались избить студентов… Приставали к девушкам…

Гонтарь высоким голосом почти выкрикнул:

– Позвольте вам не поверить! – он помахал в воздухе двойным тетрадным листом, мелко исписанным. – В ректорат поступило письмо от матери потерпевшего. Мы ничего не имеем против того, что вы, человек не женатый, ухаживаете за студенткой… Но коли она предпочла другого, а вы тут же проломили ему голову… Это, знаете ли, криминал. Я предлагаю вам немедленно написать объяснение, и в ваших же интересах, если там будет правда.