Поднявшись на второй этаж, он прошел по коридору, остановился перед знакомой дверью. Глубоко вздохнул, успокаивая расходившиеся нервы, и толкнул дверь. Она легко отворилась, в приемной никого не было. Судя по тому, что стол секретарши был девственно пуст, она уже ушла домой. Дверь в кабинет была приоткрыта, оттуда послышался знакомый вальяжный голос:

– Кто-о та-ам?

Павел распахнул дверь и ввалился в кабинет, широко разводя руки:

– Евгений Михалыч! Сколько лет?! Сколько зим?! – растянув губы в радостной улыбке до ушей, Павел ринулся к столу. – А я шел мимо, дай, думаю, зайду… Михалыч, дорогой! Да ты и не изменился совсем! Только седины прибавилось…

Гонтарь сидел за столом, оторопело таращась на Павла. В черной шевелюре его ярко белели седые пряди, в черной бородке тоже появилась белая проседь. А вообще он был умопомрачительно красив и респектабелен. Студентки, видимо, поголовно влюблены в него с первого по последний курс, не считая аспиранток. Павел подошел к нему, присел, облапил и легко поднял из кресла. Тиская в объятиях, тараторил:

– Михалыч, да ты что? Не узнаешь, что ли? Ладно тебе… Давай разопьем мировую. Я ж на тебя не в обиде, я даже рад, что ты меня из аспирантов выпер. Я ж теперь известный, и где-то даже знаменитый писатель. А был бы зачухонным кандидатом биологических наук… – и от полноты чувств поцеловал своего бывшего научного руководителя в щеку, при этом качественно обмусолив не менее половины щеки. Посадив его на место, Павел сел в кресло для посетителей, достал из сумки бутылку, принялся откупоривать, сказал деловито: – Где у тебя стаканы? Или ты совсем аристократом стал, из рюмок пьешь? Доставай рюмки. Я ведь тоже стараюсь хорошие манеры выработать. Как-никак элита…

У Гонтаря, наконец, прорезался голос:

– Что вы себе позволяете?! А ну убирайтесь из кабинета!

Павел улыбнулся еще шире:

– Михалыч, да брось ты! Давай дернем коньячку, и забудем старые распри. Фирсова все равно уже не вернуть… А еще лучше, давай мириться на японский манер, там так смертельные враги мирятся; сначала ты меня трахни, а потом я тебя. И будем с тобой повязаны на век… – Павел снова обежал стол, на ходу расстегивая штаны, рывком стащил джинсы вместе с трусами, и сунул свою объемистую задницу прямо под нос Гонтаря. Как и у всех культуристов, злоупотребляющих приседаниями и становой тягой, задница у Павла была внушительная.

– Да я сейчас в милицию позвоню! – заорал Гонтарь и потянулся к телефону.

– В милицию? А это мысль… – задумчиво протянул Павел, застегивая штаны.

Он взял со стола телефон, взвесил в руке, солидный аппарат, наворочено черт те что. Наверное, и автоответчик, и определитель номера имеются. Широко размахнувшись, он ударил самого себя телефоном по уху. Ухо враз онемело, через полчасика распухнет, превратится в форменный пельмень. У Гонтаря отвисла челюсть. Павел вновь размахнулся, и на сей раз заехал себе по лицу, к тому же очень удачно попал по скуле, скоро глаз заплывет великолепным фингалом. После этого широко размахнулся и врезал телефоном Гонтарю по физиономии. И тут Павел испытал поистине физическое наслаждение, будто Оксану трахал. Столько лет ему хотелось заехать Гонтарю по физиономии, что это желание влезло аж в подкорку. Телефон жалобно пискнул и развалился на части.

Павел очень натурально всхлипнул, и жалобно проныл:

– Чего ж это вы меня телефоном-то бьете, Евгений Михалыч?..

Гонтарь, наконец, пришел в себя, вскочил с кресла, Павел удачно сунулся лицом к его голове и получил темечком по носу, нос тут же онемел. Размазывая кровь по лицу, Павел отступил к двери, плаксиво проныл:

– За что, Евгений Михалыч?..

Гонтарь бросился к двери, но Павел остановил его несильным ударом в челюсть, потом добавил мощную пощечину. Хоть борода и смягчила удар, но треск, видимо, можно было слышать и в коридоре. Гонтарь мгновенно оправился от нокдауна, и видимо вспомнил, что сам был боксером. Приняв стойку, он довольно умело пошел в атаку. Павел подумал, что выиграть первенство города, к тому же такого, где имеется институт физкультуры, мог не менее чем мастер спорта. Но средневес Павлу страшен не был, к тому же бывший боксер, уже лет двадцать не вылезавший на ринг. И он принялся избивать Гонтаря с изощренной жестокостью. Бил по физиономии, намеренно не вырубая. Сбивал на пол, и несильно пинал ногами, стараясь попасть по копчику. Гонтарь пощады не просил, сжав зубы, бросался и бросался в атаки, косясь на дверь, видимо, надеясь улучить момент, и прорваться к выходу. Иногда Павел намеренно пропускал удары, после чего, глумливо ухмыляясь, канючил: – За что, Евгений Михалыч?!. Впервые в жизни Павел испытывал неимоверное наслаждение из-за того, что избивал человека. В заключение, Павел свалил Гонтаря на пол, схватил за волосы, и принялся тыкать физиономией в ковер. Когда он его отпустил, и вскочил на ноги, с намерением продолжить экзекуцию, Гонтарь сдался; он лежал на полу, хлюпал разбитым носом, и не пытался подняться. Павел несильно пнул его, проговорил:

– Валерку убил, а теперь и от меня, единственного свидетеля, собрался избавиться? Не получится! Я тебя, козла, сразу вычислил, потому как некому меня, и не за что убивать. Только тебе я опасен. Но ты здорово просчитался, завтра же во всех газетах и по всем телеканалам разойдется занимательная история, как ты Валерку Фирсова замочил…

– Ты сумасшедший манья-ак… – простонал Гонтарь. – Я уже и забыл про тебя, а ты все зуб точил…

Павел размахнулся ногой, делая вид, будто хочет заехать по физиономии. Гонтарь проворно закрыл лицо ладонями. Тогда Павел склонился к нему, и резко ударил полусжатым кулаком под ухо, отключив на пару минут. Кинувшись к столу, схватил бутылку, быстренько обтер ее, и, прихватив за горлышко листком бумаги, вернулся к лежащему Гонтарю, взял его безвольную руку и крепко притиснул пальцы к бутылке. После чего вернул ее на место. Мимоходом стер свои отпечатки пальцев с обломков телефона и пошел к двери, на ходу бросив Гонтарю, который слабо заворочался на полу:

– Лежи и медитируй.

В коридорах ему никто не встретился, только вахтер изумленно уставился на побитую и окровавленную физиономию, но спросить ничего не успел, Павел выскочил на крыльцо. Торопливо прошел по алее к воротам и зашагал к городскому травмпункту, благо до него было всего два квартала. Бог миловал, на патрульных он не наткнулся, а то блюстители хреновы уволокли бы на всякий случай в кутузку, и сорвали бы хитроумный план. В травмпункте, пока медсестра обрабатывала его ушибы, он въедливо потребовал бумагу, что на его теле имеют место многочисленные следы побоев. Аккуратно сложив полученную бумагу, положил ее в сумку. В вестибюле больницы, возле гардероба, висело большое зеркало. Подойдя к нему, Павел оглядел себя критически; хорош, ухо распухло, глаз заплыл от великолепного фингала, губа распухла, нос тоже распух, рубашка на груди заляпана кровью. Поглядев на часы, Павел сообразил, что время рассчитал точнее некуда, осталось ровно столько, чтобы до семи успеть в общественно политический центр.

В вестибюле "ОПЦ" царило необычное для летнего времени оживление. Табунок парней и девушек толкался у входа, видимо травили анекдоты, потому как оттуда то и дело слышался смех. На Павла они глянули мельком, и продолжили толковище. Но Павел уже разглядел свою знакомую репортершу, подойдя к ней, он попытался улыбнуться, но из-за разбитой губы его физиономия только болезненно перекосилась. Он проговорил:

– Здравствуйте, Вероника Осиповна.

Она его не узнала, удивленно подняла брови, спросила:

– Мы знакомы?

– А вы разве не помните? Вы мне позавчера визитную карточку дали, как раз на крыльце офиса охранно-сыскного агентства "Беркут".

– Ох!.. Что с вами стряслось?! Неужели убийцы достали? Вы извините, у меня сейчас встреча с одним человеком, а потом мы с вами побеседуем…

– Вероника Осиповна, так ведь я и есть Павел Лоскутов…

Замешательство ее было недолгим, она вдруг заорала азартно: