Казарин покачал головой, пробормотал:

— Ох, давно я знаю касогов… Как бы эти наконечники в вас же и не полетели?..

— Не полетят! — Горчак засмеялся. — У них точно так же, как у придонских касогов — молодежь шалит.

Тут слуги внесли яства, и дальше уже о делах не говорили; оголодавшие за время похода путники, налегали на яства, да на доброе вино. Пировали до полудня, и когда еще и в голове не шибко кружилось, да и кое-что в животы бы еще влезло, Горчак поднялся, сказал:

— Спасибо за хлеб, за соль, но нам до ледостава в Киеве надо быть.

Казарин тоже поднялся, проговорил серьезно:

— Пусть ваш путь будет, как эта скатерть… Я послал воз припасов к вам на ладью.

Когда вышли во двор, Звяга весело сказал:

— Ветерок, однако, знатный веет… Хмель не перегорит на веслах, а то было бы жаль…

Спустились по взвозу, работники купца как раз закончили таскать припасы с телеги на ладью. Купец не поскупился; кроме всякой походной снеди, вроде пшена, копченого мяса, да солонины и сухарей, еще было и несколько больших жбанов меда. Не медля, развернули парус — ладья резво побежала по все еще широкой и полноводной Итили.

Чтобы хоть немного сократить путь, свернули в Оку, но вода была низкой, потому, то и дело садились на мели, а водичка была уже студеной. Горчак распорядился, просто так меды не пить, только для согреву перед сном. По Угре и вовсе пришлось тащить ладью на себе. На волоке долго пришлось уговаривать мужиков; они отнекивались, да отговаривались тем, что и быки-то у них поотощали, и колеса рассохлись, и что в это время уже никто не переволакивается. Только когда Горчак пообещал заплатить втрое, против обычной цены, тут же нашлись и быки, и тележные колеса. По Днепру уже плыли сквозь кружение белых мух. Последний отрезок пути, верст в триста, плыли и по ночам, и все равно чуть не вмерзли в лед. Когда показался Киев, шуга уже загустела так, что еле продрались к берегу. Пока искали мужика с упряжкой быков, который зарабатывал на жизнь, выволакивая ладьи на берег, прискакал Реут. Сидел неподвижно на коне, в белых струях первой метели, терпеливо ждал, пока ладью выволокут на берег, после чего сказал:

— Шарап, Серик и Звяга, вы пока отдыхайте, и думайте; идти, иль не идти в сибирский поход, а мы с Горчаком помозгуем — как идти, и когда. Как понадобитесь, я пришлю за вами.

Весть о возвращении Серика долетела до Батуты раньше, чем Серик нашел кого-нибудь, чтобы послать оповестить брата. Из ворот выехала телега, спустилась к ладейному полю, Батута натянул вожжи, тяжело соскочил с телеги, накинул вожжи на ближайший кол, и только после этого подошел к Серику, крепко обнял, отстранился, оглядывая, сказал:

— За одно лето заматерел так, как и после битвы с печенегами не заматерел… Што, трудный был поход?

Серик, разглядывая широкое, с окладистой бородой, лицо брата, проговорил улыбаясь:

— Не то, чтоб, но так далеко от родного дома я побывал, что и разумом не обхватить. А скоро еще дальше идти…

— Ну, поехали домой. Там уж банька топится…

Когда въехали во двор, Серик почувствовал, что двор, будто теснее стал, и тут сообразил, что рядом с кузней, желтеет свежий сруб какого-то еще строения. Серик сказал:

— Што, наконец-то надумал расширить кузню?

Батута ухмыльнулся, проговорил степенно:

— Забыл тебе сказать, что нынче осенью женился я, наконец…

— И что? Потому и кузню расширил? — изумился Серик. — А меня чего не дождались на свадьбу?

Батута вздохнул, проворчал:

— Боялся, что Шолоня передумает…

— Дак он, какую из дочерей за тебя отдал?

— Ну, не младшую же… — пробурчал Батута. — И то матери пришлось его целый месяц уламывать. Да и уговорила-то она его только потому, что придумала на паях волочилку поставить…

С крыльца ссыпались сестры, но среди них уже не было старшей, Купавы. Серик возмущенно воскликнул:

— Ты што же, без меня и сестру замуж отдал?!

Батута пожал плечами, сказал:

— Шибко уж выгодный жених попался… Помнишь, прошлой осенью боярина повстречали по пути на торг?

— Ну, помню…

— Вот он за своего сынка и сосватал…

— Дак мать же против была!

— Я уломал. Ты в именитые люди тоже выбиваешься. Глядишь, скоро и в купцы выйдешь; мне Реут недавно намекал… Так что, боярину нечего стыдиться такого родства…

Две оставшиеся сестренки подбежали к Серику, теребили его, щебетали что-то, он не прислушивался. Пошел навстречу матери, которая медленно сходила с крыльца. Подойдя к крыльцу, Серик низко поклонился, мать сошла с последней ступеньки, обняла его, потом отстранила, оглядела, прошептала:

— Целехонек…

Серик усмехнулся, сказал:

— Да што мне сделается? Всего-то и делов, что по касожским степям проехались… И вовсе касоги не такие страшные, как про них брешут; мы в двух стойбищах побывали: в одном три дня пировали, в другом аж пять дней.

Мать спохватилась, сказала поспешно:

— Сейчас баня поспеет, ты пока пойди, попарься, а я на стол накрою… — и торопливо пошла в терем.

Серик потоптался у крыльца, в тепло идти не хотелось, чтобы не перебить удовольствие от бани; любил он, прямо с мороза, да в баню, а уж потом нежиться в домашнем тепле. Батута ушел в кузню, где бухал молот Ярца, и рассыпался колокольчиком один из молотков подмастерьев, который набирал кольчугу. В строгости держал своих подмастерьев Батута; не позволил даже Серика встретить, видать много заказов. Серик прошел к волочильне, заглянул внутрь через открытую дверь. Там как раз волочильщик накалил прут, выхватил его из горна, быстро проковал конец, всадил его в отверстие железной доски. Второй волочильщик прокрутил ворот, ловя раскаленный конец в щель на железном вороте, первый вогнал куда-то сбоку клин, и второй с натугой закрутил ворот — прут, утончившись чуть ли не вдвое, проволокся через доску и накрутился на ворот. После чего оба волочильщика повернулись к Серику, степенно поздоровались; Серик их знал, это были соседские парни, вместе росли. Он поздоровался в ответ, оглядел волочилку, сказал:

— Занятная штука…

Один из волочильщиков, выбивая занозу, и снимая ворот с оси, проговорил:

— Это германская штуковина. Батута за нее золотом заплатил… — он снял с ворота скрученный прут, бросил его в горн, кивнул напарнику: — Качай…

Чтобы не отвлекать их от работы, Серик вышел из волочильни, прошелся по двору, заново привыкая к родному дому. Откуда-то вывернулся кот, настороженно уставился зелеными глазищами. Серик умильно протянул:

— Мышата! Здорово. Аль не признал?

Кот утробно мурлыкнул, подошел к Серику, сильно потерся об сапог, Серика аж шатнуло, до чего матерым стал котище. Отдав дань вежливости, кот величественно проследовал к амбару, протиснулся в ставший для него явно тесным лаз, и исчез. Подошедший Батута, проговорил:

— Почему-то крыс и мышей расплодилось несметное количество… Хоть крысы и жрут мышей, почем зря, а все равно спасу от них нет… Старики говорят — так всегда бывает перед большими бедствиями… Кот уже целыми днями и ночами сидит в амбаре, а все равно мыши и крысы припасы портят. И то верно; коту ведь тоже иногда спать надо… — Батута повздыхал, наконец, протянул медленно: — Не ходил бы ты в Сибирь, а? Вдруг чего случится тут?

Серик пожал плечами, проговорил:

— Если что случится, мой меч мало поможет… Ты тайник подготовил?

Батута снова тяжко вздохнул, проговорил:

— Подготовил…

— Ну, вот и хорошо… Держи там самое ценное имущество и серебро со златом тоже. Чтоб подмастерья не прознали! Простой человек слаб и телом и духом.

— Не прознают… — протянул Батута. — Сам тайно копал ночами.

— Ну, вот и хорошо. Начнется замятня, ты на рожон не при, держись в тенечке, на вече горло не дери. Глядишь, и увернешься от княжеской мести…

Батут вытаращил глаза, спросил оторопело:

— О какой княжьей мести ты толкуешь?

— Князь Рюрик подбивает половцев идти на Киев…

— Гос-споди! — Батута широко перекрестился.