Глава четырнадцатая

В палате было четверо: старший лейтенант, раненный в грудь, политрук с ампутированной ногой, старшина с раздробленной ключицей и Николай.

Старший лейтенант уже поправлялся. Вот уже почти неделя, как при ходьбе он перестал хвататься за грудь. Старшина ждал выписки из госпиталя-со дня на день.

Николай поправлялся медленно. Состояние полузабытья-полубреда уже прошло, но долго еще он не мог избавиться от полного безразличия ко всему, долго еще ничто его не интересовало, ничто не трогало.

Но однажды в середине апреля в открытую форточку ворвалось бойкое чириканье воробьев под окнами госпиталя. Весна! Николай почувствовал ее всем своим существом, и с этого момента в нем проснулся интерес к жизни. Он уже замечал голубое небо, кусок которого виден был с его койки, и солнечный свет, заливавший палату.

Только одна мысль все время мучила его, мысль о Нине. Она или не она была в вагоне? Но чем дальше, тем больше убеждал он себя в том, что все, что показалось тогда, было плодом его больного воображения, что Нины там не могло быть.

Перед первомайским праздником выдалась особенно хорошая, по-весеннему солнечная погода.

Было послеобеденное время. Товарищи Николая ушли на прогулку. А он долго пытался уснуть, но никак не мог.

Сильно ныл бок. Надо бы повернуться, но как это сделаешь, если даже пошевелиться невозможно. И все же надо попробовать.

«Ну, будет больно… — думал он. — Можно ведь перетерпеть. Не барский же сынок…»

Он осторожно перенес левую ногу на край койки и медленно наклонил корпус.

Все как будто шло хорошо. Оставалось только повернуть голову и занять более удобное положение, но беспомощное плечо сползло вдруг вниз, и в тот же миг острая боль пронзила шею, почти остановила дыхание. Из груди вырвался протяжный стон.

Стуча костылями, в палате появился политрук.

— Что это? Слезы? — спросил он.

— Руку… Руку поднимите, — сквозь стиснутые зубы с трудом выговорил Николай.

Политрук подпрыгнул на одной ноге и, выронив костыли и книги, очутился на койке Николая.

— Какой же ты упрямый, черт! — проговорил он сердито и в то же время с сочувствием вглядываясь в искаженное от боли лицо Николая. — Экое самолюбие у тебя, старший сержант… Неужели не мог нас позвать? Ведь нельзя же еще тебе самому. Понимаешь ты это?

Николай постепенно успокаивался. Дыхание его стало нормальным.

— А ведь я к тебе шел, старшой. Тут, видишь ли, такое дело. Положение мое, сам знаешь, скверное. Ноги нет. В армию не годен. А влачить жалкое существование инвалида не хочется. Думаю я поступить в институт. Вот только плохо у меня с немецким. Так я хотел…

— Сколько смогу, пожалуйста, — прервал его Николай. — Мне бы тоже можно сейчас заняться английским. В институте начал факультативно, а теперь вот уж почти год не брался. Книг и словарей бы…

— Так господи ж! Только за этим дело? Да я сегодня в библиотеке видел Диккенса на английском. И словари есть. Принесу, — загорелся политрук.

Старший лейтенант и старшина отнеслись иронически к занятиям иностранными языками. Ну как же: детская забава от безделья! Но это не остановило Николая и политрука. Они упорно работали, всячески отшучиваясь от посмеивавшихся над ними старшего лейтенанта и старшины.

Однажды политрук пытался перевести стихотворение Гейне, но несколько слов никак ему не давались, и он нервничал.

— Не получается? — спросил Николай.

— Подожди, подожди! — остановил его политрук. — Без подсказки обойдемся.

Но закончить перевод ему не удалось. В палату вошли несколько врачей. Они остановились у койки старшего лейтенанта. Впереди был невысокий худощавый человек. Руки его были засунуты глубоко в карманы халата. Так мог держаться и так ходил только один человек….

— Доктор Сокольский! — чуть не крикнул Николай. Сокольский резко повернулся к койке Николая.

— Снопов? Ты зачем здесь? — спросил он нарочито грубоватым тоном, встретившись с Николаем взглядом. — Что я тебе наказывал, когда выписывал из госпиталя в Ундурхане? Не помнишь? И опять книги? — Товарищ военврач…

— Ну, ну, ну, ладно! Сокольский присел на койку Николая и взял историю болезни. Несколько минут он внимательно вглядывался в нее, перебрасываясь незначительными фразами с начальником госпиталя. Лечащий врач пытался что-то сказать по-латыни, но Сокольский, усмехнувшись, остановил его.

— Латынь он лучше нас знает, коллега…

— Плохо мое дело, доктор? — спросил Николай, решившись.

— Нет. Ничего… Но с полгода проваляешься в госпитале. Руки уже начинают двигаться? Ну и прекрасно, Осколок-то угодил в хитрое место. Незначительная рана, а, смотри, сколько неприятностей.

Сокольский задержался у постели Николая дольше, чем полагалось бы инспектирующему начальству. И такое доброе чувство оставил после себя военврач первого ранга, что его вспоминали и через неделю.

За два дня до праздника под вечер политрук, вернувшись в палату из библиотеки, с завистью бросил Николаю:

— Везет же тебе, старшой. Под счастливой звездой ты родился.

— А что такое?

— Не скажу. Сюрприз. А ты, оказывается, в батарее взводом управления заворачивал. Правой рукой командира батареи был?

— Ну это же временно. Во время боев. Звание у меня для этого не соответствует.

— Если уж на войне доверили жизнь и судьбу людей… Дело не в «кубиках». Знал я таких, что звание соответствует, да сами не соответствуют.

— Но кто же все-таки из части заехал? Капитан? Лейтенант? Могли ведь по пути… — Николай пытался заставить политрука сказать что-нибудь о приезжем, но политрук, посмеиваясь, полез под одеяло.

Прошло несколько томительных минут. Наконец в коридоре послышался четкий стук тяжелых армейских сапог с металлическими набойками на каблуках. В палату приезжий вошел на носках.

Николай не видел вошедшего, но, прикованный к постели, он научился по звукам определять, что происходит вокруг, и сейчас почти безошибочно мог сказать, что идет человек, смущенный необычной обстановкой, и старается ставить ноги как можно мягче.

— Андрюша! Куклин! — воскликнул Николай, когда Андрей подошел к нему, и, позабыв о ране, чуть не рванулся с постели. Может быть, он даже не успел сделать ни единого движения, но боль кинжалом врезалась в рану. По лицу его пробежала судорога, и это не ускользнуло от Андрея.

— Коля! Дружище! Молодец! — оптимистически заметил Андрей. — Будешь жив и здоров, если уж заговорил. И долго ты намерен тут прохлаждаться? Носи ему всякие посылки…

За обычным своим грубоватым тоном Андрей старался скрыть свое подавленное состояние, не показать, как угнетающе действует на него беспомощность друга. Он присел на табуретку и, поставив на колени, раскрыл принесенный с собой чемодан.

— Тут тебе ребята кое-что прислали… Это от взвода управления, это от огневиков… От лейтенанта Лаченко, капитана Гусева…

— Слушай, Андрюша, скажи-ка лучше, как там…

— Стой, это еще не все. Вот смотри-ка, — Андрей поднял перед собой бутылку кагора, — это знаешь от кого?

— Откуда мне знать?

— От командира полка с комиссаром. Но, — погрозил Андрей пальцем, — без разрешения врачей я тебе не дам. Так и сказал полковник. А тут ерунда осталась… Со склада.

Николай был тронут таким вниманием со стороны командиров, товарищей, но ему не терпелось расспросить Андрея.

— Андрюша, как там… в полку? Ты прямо оттуда?

— Там? Все в порядке. А я прямо с гауптвахты. — Что-о? Ты сдурел, Андрюша? За что?

— За общество пострадал, — небрежно ответил Андрей.

Андрей не врал. Он действительно прямо с гауптвахты выехал в командировку.

Еще осенью прошлого года кому-то из интендантского управления пришла в голову гениальная идея усовершенствовать форму одежды красноармейца: укоротить шинели так, чтобы полы были на сорок сантиметров от земли.

Такое нововведение никому в армии не пришлось по душе. Оно уродовало фигуру человека. Иному малорослому бойцу приходилось носить шинель чуть ли не выше колен, а тут еще ботинки с обмотками.