— Трудодни запишем, — сказал Лунев примирительно, наклоняясь с седла, чтобы прикурить от цигарки Василия Ефимовича. — Поле-то не твое? Чего тебе его жалеть? Заезжай!

— Руки не поднимутся.

— Заставим! — угрожающе крикнул Лунев.

— Врешь! Сорок десятин самолучшего клевера хочешь погубить? Не выйдет! И на вас управу найдем!

Василий Ефимович перепряг лошадь и, не глядя ни на кого, уехал с поля. На душе было муторно. Он знал, что прав, но кому расскажешь об этом, где найдешь управу на распоясавшееся колхозное начальство? А вдруг это такое указание от верхней власти?

Около села его догнали остальные пахари. Распустил ли их бригадир или сами они уехали, не спросил.

В тот же день он узнал, что правление колхоза постановило отдать его под суд за срыв работы и вредительство. Говорили, что клеверище решено распахать в честь районной партийной конференции, как встречный план…

Никогда Василий Ефимович не был в таком смятении, как в эти дни… От роду не бывал он в судах даже свидетелем, а тут — на тебе…

Наутро его не допустили до работы. С минуты на минуту он ждал милиционера. После обеда, набравшись храбрости, пошел в партийную ячейку — к тому самому двадцатипятитысячнику, которого очень боялся после проклятого случая со свиньей.

В сельсовете секретаря не оказалось. Нужда, говорят, научит калачи есть. Решился пойти прямо на квартиру. Против ожидания секретарь встретил его приветливо. Как раз внесли самовар, и секретарь почти силой усадил Василия Ефимовича за стол, на котором, кроме молока, сахара и хлеба, ничего не было. А Василий Ефимович думал, что у таких людей всего полно. Да и квартира была убогая для человека, присланного из Ленинграда: маленькая комната-боковушка, железная койка, тюфяк, набитый соломой, да поношенное байковое одеяло — вот и все. Зато книг было много. Они лежали на этажерке, на подоконнике и даже на полу. Некоторые были раскрыты.

«Вот это человек, — подумал Василий Ефимович. — Другой бы на его месте в сыр-масле катался. Только намекни — в один день столько натащат, что в пять лет не съесть».

Секретарь долго расспрашивал о колхозе, но Василий Ефимович отвечал уклончиво: не хотелось говорить плохо о людях, хотя они и решили отдать его под суд.

— Тогда на собрании придется поговорить, — сказал секретарь, провожая его, и вдруг спросил: — Как вы думаете, не поздно теперь сеять в этих краях?

— Поздно уже. На березе лист окреп.

Собрание было очень многолюдным. Первым разбиралось дело Василия Ефимовича. Докладывал председатель колхоза Ванька Пастухов. Василия Ефимовича обвиняли в срыве встречного плана в честь партийной конференции и в организации саботажа.

— Да что теперь вырастет? Полынь да лебеда!

— Какой прок будет партийной конференции от такой чести?

— Время сеять давно ушло. А если надо, без клеверища земли хватит, — раздавались голоса.

Сторонники Пастуховых кричали иное:

— Что у нас: колхоз или шарашкина контора? Раз сказано — паши!

— Выключить и отдать под суд! Будет тут каждый дисциплину нарушать — что у нас выйдет?

— Наказать подкулачника!

Никто в те годы не брал слова, чтобы высказать обстоятельно свои мысли. Решали хлесткими выкриками, горлом.

Собрание разделилось на две части.

— Чего там! Раз мы колхозники, значит, люди государственные! Государство корма найдет! У него закрома не с наши! Все теперь делается по плану! — кричали одни.

— Нельзя портить клеверище! У нас и так небогато с сенокосами! Зимой-то чем будем кормить скотину? — отвечали другие.

Решение правления отменили. Правленцы не посмели настоять на своем — исключить Василия Ефимовича. Боялись, что их самих обвинят во вредительстве. Но злобу затаили. И скоро все это почувствовали.

Через несколько дней снова было собрание. В тот год их было особенно много. Сидели с вечера до рассвета. Иные успевали тут же и выспаться. Идет, бывало, шумное собрание, а где-нибудь на полу у порога спят-похрапывают несколько человек.

На этот раз решали вопрос о пасеке. Вновь организованная пасека погибала.

— Почему пропадают пчелы? — напористо спрашивали колхозники председателя.

— Собрали со всех крестьян — вот и гибнут, — отвечал пчеловод Никиша Пастухов. — У некоторых они были заражены гнилой болезнью, если хочешь знать. Небось, каждый что похуже в колхоз отдал.

— Это ты похуже отдал, а другие — самолучшие ульи!

— А куда делись мед и сахар, что выдали на подкормку?

— То еще весной скормили…

— Тем, у кого крыльев нету?

— Трутней много стало вокруг пасеки!

— То-то туда и председатель и все правленцы повадились! Кто каждый день пьяный ходит? На брагу мед и сахар перевели!

За столом сидел секретарь партийной ячейки и, казалось, ничто его не интересовало. Все знали, что ему нельзя говорить: болеет горлом. Но его присутствие подбадривало людей. При нем колхозники не боялись говорить без стеснения обо всех правленцах, да и те действовали не так нахально.

Сквозь махорочный дым в президиум летели гневные и злые слова:

— Понасажали на нашу голову!

— Снять воров!

— Кого поставишь пчеловодом? Не тебя ли?

— Он шмеля от пчелы не отличит!

— У Никишки две пасеки было!

— Он с малолетства привычный!

— Ворует он!

— А ты видел? Не пойман — не вор!

— Василия Ефимовича поставить надо на пасеку! Он капли чужого не возьмет!

— Мух у него много было раньше во дворе на навозе!

Собрание затянулось. Не хотелось правленцам ставить пчеловодом чужого человека.

Секретарь ячейки под утро закашлялся и пошел к выходу. Пробираясь среди людей, сидящих на полу, он незаметно задел за плечо Василия Ефимовича, приглашая выйти за ним. Чтобы не привлечь внимание, Василий Ефимович выждал несколько и потом уже вышел на крыльцо. На нижней ступеньке надрывно кашлял секретарь.

— Молоко вам горячее надо, — с состраданием сказал Василий Ефимович. — Хоть бы к моей старухе наведывались.

— Теперь уж ничего не поможет, — с трудом выговорил секретарь, утирая вспотевшее лицо. — Это у меня с гражданской войны. Вешали меня тогда белые.

— Нет, не поздно! — горячо возразил Василий Ефимович.

— Не надо об этом, Василий Ефимович, — сказал секретарь, сдерживая новый приступ кашля. — А согласились бы вы пойти в пчеловоды?

— Плохо я знаю это дело.

— Никишка больше вас, что ли, знает?

— Боюсь я, — сознался Василий Ефимович. — Да и не привык я к теплым местечкам.

— Для вас оно не будет теплым. Никишка и его родня даром вам не отдадут это место, а если отдадут-никогда не простят. Это вы должны знать.

— Советуете?

— Нельзя же погубить пасеку. Ведь жизнь новую начинаем…

Девять лет прошло с тех пор. Пастуховых в колхозе уже давно нет. Осенью того же года по одному ушли они из колхоза под разными предлогами. Двое, перебравшиеся в заготзерно, проворовались, попали в тюрьму, а остальные рассеялись кто куда.

Много воды утекло с тех пор. Не стало секретаря. Свалила его беспокойная работа и болезнь. Не сумели в то время сберечь человека. А хороший был. Ему бы жить да жить. Уважали его мужики. Да и как можно не уважать бескорыстного человека?

Из года в год улучшалась жизнь в колхозе. Трудно, а все же дело в гору шло…

Очнувшись от воспоминаний, Василий Ефимович заторопился. Надо скорее дойти до конного двора. Туда хоть и недалеко, но трудно теперь стало ходить. Ноги, обмороженные в прошлую мировую войну на Карпатах, стали часто побаливать. Особенно худо перед ненастьем. Хорошо хоть — правление закрепило за ним лошадь.

Выехав в поле, Василий Ефимович свернул к пасеке и вновь задумался.

Теперь его мысли были заняты сыновьями. Все в люди выходят. Старший, Геннадий, университет окончил, в Сибири работает. Приглашал отца переехать к нему, но Василий Ефимович отказался. Пока ноги носят, не к чему отрываться от деревни. Разве так просто оставишь свой колхоз? Средний, Василий, работает дома учителем. Младший, Колька, заканчивает в этом году институт. Как-то сдаст экзамены? До сих пор всегда сдавал хорошо, но завалить недолго — это-то он знал.