— Ну вот, — сказал Федор Михайлович. — Теперь ты все знаешь.

— Да, отец, — тихо проговорил, опуская голову, Олег.

Федор Михайлович слабым движением поднял руку. Будто хотел протянуть ее к сыну. Олег сидел, не двигаясь.

— Ты меня понял?

Молчал Олег.

В окне блеснула молния. Сейчас же загрохотал гром. Железные листы разрывались в небе, трещали, гремели канонадой, катились над городом, затихали и снова вставали, грозные и величественные, разрываемые трепетанием молний. У Шютцингера погасла лампочка. Он выругался и вышел из мастерской, хлопнув дверью.

Отец и сын остались одни. В комнате было так темно, что Федор Михайлович не видел лица сына.

— Ты понял… почему?.. — едва слышно прошептал отец.

— Да, отец.

Опять наступило молчание. По двору пролетел вихрь, зазвенел стеклами, но в окно не ворвался, не принес свежести. Молнии блистали одна за другой, и гром то гремел совсем близко, то замирал где-то за городом. Федор Михайлович боялся понять молчание сына. Его сердце мучительно сжалось. В глазах стало темно. Надвигался припадок. Закрыл глаза. Вздохнул. Снова открыл. Сын сидел неподвижно. На мутном фоне окна едва намечалась его фигура. Точно дух был подле Федора Михайловича.

— Олег!.. Ты меня простил?.. Приподнявшись на подушках, вытянув худую шею, всматривался в лицо сына Федор Михайлович. Старался угадать ответ. Громы мешали. Слепили молнии. В их блеске иным казался Олег. До ужаса лицо его было похоже на лицо бабушки, Варвары Сергеевны. Точно призрак ее явился с того света и стал судьей. Такое было ее лицо, когда незадолго до производства Федора Михайловича в офицеры вечером ходила она по гостиной и так же стала у окна и произнесла свой суровый приговор.

Хотел оправдаться. И не было сил. Мысленно обратился к матери. Думал: "В ответе сына услышу ее, мамин ответ". Упал на подушки. Дыхание стало неслышным. Глаза были закрыты. Чутко прислушивался, что скажет Олег. А мысль неумолимо приводила всех погибших из-за него: кроткого Тома и его хозяев… Липочку, Машу, Венедикта Венедиктовича, Терехова, Благовещенского: все за него… наконец, Наташу…

Сам не прощал себе… Не мог себе простить. Но ждал оправдания беспомощно и безнадежно.

Олег встал, подошел к окну. Стал виден весь.

Тихо сказал Олег:

— Люди… и Бог тебя простят. Ты — не соблазнитель… Ты — жертва…

Ровный полил дождь. Стремительный, освежающий. Дохнул чистотой небесной, запах далеких полей принес с собой, душистой водой звонко забарабанил по крышам и каменным подоконникам, зажурчал струями из сточных труб.

— Я, отец… думал… думал о соблазнителях… О палачах… Они не избегнут кары ни здесь… ни там…

— Не мне их карать, Олег, — прошептал Федор Михайлович. — Ты видишь… Замучился в этих думах. Я умираю… Я уже… ничего не могу.

Поднял голову Олег. Стал еще больше похож на бабушку Варвару Сергеевну. Посмотрел на отца прямо. Твердо сказал:

— Я пойду… Я, папа, отомщу за тебя.

— Ты, Олег? Святой?.. Как же ты?.. Чуть слышно падал шепот умирающего.

— Олег!.. Убить… придется… Томила в комнате тишина.

Жизнь уходила от Федора Михайловича. Цеплялся за нее, шарил руками по одеялу. Боялся: смерть обгонит ответ сына. В нем видел искупление своей вины.

Громы унеслись далеко на восток. Мерный и скорый шумел дождь. Светлело. Вот-вот брызнет солнце.

Юный и прекрасный стоял Олег. Ясно смотрел вдаль. Тихо сияли серые выпуклые глаза. Стальная, кристальная душа гляделась из них.

Твердо и сильно сказал Олег:

— Знаю… Убью!!! Спи спокойно…

Опустился на колени перед отцом. Взял его руку. Поцеловал темную кожу. Холодела рука в его руке. Вот раздвинулись бледнеющие губы.

Еле слышно прошептали:

— Спа-си-бо…

Еще развевались красные знамена над поверженной навзничь родиной… Но уже глухая месть подымалась в русских сердцах. Месть детей за отцов. Месть сыновей за мать-Россию… Месть верующих за поруганную церковь. Месть людей за издевательство над всем человеческим.

Вещая, древняя Дева-Обида била незримыми крылами над Русской Землей. И в трепете чуяли сердца, как близится с каждым часом та месть, что превыше всякой человеческой мести:

Месть Бога!!!

Гаутинг. 1923