— А потом к нам?..

Ничего не ответил Олег Федорович. Вошел в круг казаков, стал спиной к костру. Высокий, тонкий. Шинель висела на нем, как монашеское платье.

— Ну-те… Паша! Коля… Селезнев, Волков, дружно! Ермилов, начинайте, что ли! — сказал он.

— Какую?.. Нашу?..

— Валяйте для начала.

Под развесистыми дубами, в тесной долине, куда смотрелись с неба любопытные звезды, где на ветвях еще висели капли дневного дождя, по сырости и туманам Македонских гор стоном пронесся высокий тенор:

— и сейчас же его мягко обступил голосами большой, хорошо спевшийся хор:

— Господа! Картошка готова. Пожалуйте! Стол сервирован на сто кувертов!

— Эх… Дал бы Господь!

— С весной и в поход!..

И страшные вставали вопросы. Где собираться? Откуда идти? Где коней достать? Где оружие добыть? Не верили никому. Страшились непонятного, но жуткого слова: авантюра.

— Если бы он-то с нами! Верховный!

Вздыхали тяжело. Дули на картофель. Обжигались. Чавкали… Порывисто ели… Голодные… Оборванные… Бездомные… Одинокие… Чужие… На чужой, нелюдимой стороне…

В январе 1918 года, когда новочеркасские гимназисты и кадеты — чернецовские партизаны — вели бои с казаками Голубова под Каменской, к ним с севера перебежал юноша восемнадцати лет. На нем была мужицкая серая свитка, высокие сапоги и баранья крестьянская шапка. Когда в избе, в чернецовском штабе, снял он с себя свитку — он оказался в кадетском мундире с золотыми пуговицами и с алыми погонами с вице-унтер-офицерской золотой нашивкой. При нем были старые, царского времени документы. По бумагам — он был кадет седьмого класса Олег Кусков. Это было видно и по его ловкой ухватке, выправке, отчетливой ясности ответов с прибавлением титулования.

Донские кадеты признали в нем «своего». Ему выдали винтовку, амуницию, обмундирование и приняли в славную семью чернецовцев.

После смерти Чернецова отряд его пробился к Новочеркасску. Одни «распылились», разошлись по семьям, другие остались при ядре в корпусе. С ними остался и Олег Кусков. При выступлении 12 февраля из Новочеркасска походного атамана Попова с партизанами с ними ушел и Олег Кусков. И все забыли, что он не казак, сроднились с ним и горячо его полюбили. Это был тихий юноша, мастер на все руки. Он играл на фортепьяно и на многих инструментах, хорошо пел, был мальчик набожный и при церковных службах умело помогал священнику. Его зачислили в казаки, и, когда по освобождении Новочеркасска созидалась на Дону постоянная армия, он по набору попал в персиановский лагерь, в один из конных полков. Он пережил то, что так красиво воспел молодой донской поэт Н. Туроверов в воспоминании о персиановском лагере у Новочеркасска:

Развитой и вышколенный в корпусе, прекрасный гимнаст, Олег Кусков скоро стал ревностным помощником офицеров и урядников и любимцем всего своего взвода.

— Кусков, покажите Митякину, как чистить винтовку!

— Кусков, расскажите казакам устройство пулемета, — раздавалось в тени акаций теми же словами, как некогда в Павловском училище говорили офицеры портупей-юнкеру Кускову, его отцу.

Но как различна была обстановка!

Молодые казаки маршировали по жирной черноземной степи босыми ногами. Войско не успевало заготовлять сапог. Учились в тени громадных белых акаций, и запахом их нежных цветов пропитана была степь. Спали вповалку на голых досках в бараках, в гуще пышноцветущей разноцветной сирени. Солнце вставало над выгоревшей розовой степью жаркое, и пекло весь день. В тени аллей и рощ лагеря давил неподвижный зной. На площадках, где учились езде, поднималась и весь день висла густая черная пыль. В ней силуэтами мотались люди. Без седел, в простых домодельных штанах получали казаки первые уроки посадки. Учились торопливо. Кругом шла жестокая война. Казаки дрались на севере, востоке и юге. Фронт шел под Чертковым, спускался к Морозовской, к Чирской, Великокняжеской и заканчивался под Батайском и Азовом. Там дрались родные братья и отцы этих казаков, освобождая войско от большевиков. Шла небывалая героическая борьба донцов за право жить. Настроение в лагере было повышенное. Проступков не было. Офицеры жили одной жизнью с казаками, ничем не выделяясь. Осуществлялось воинское братство во Христе.

В свободные часы офицеры, и с ними Кусков, восстановляли поруганную большевиками лагерную церковь, писали иконы. По субботам и праздникам шло богослужение. Олег пел с певчими и помогал священнику. Потом до вечера в лагере шло гулянье, играли трубачи, пели песенники. Из окрестных станиц и хуторов приезжали старики-деды и матери казаков. Приезжали молодые жены к мужьям, и лагерь ворковал любовью, как голубятня. Жалмерки приезжали к знакомым молодым казакам, ходили с ними, обнявшись. В сумерках слышались поцелуи и счастливый смех.

На красивого, молодцеватого, с юным, чистым, как у девушки, лицом, Кускова заглядывались хорошенькие, смуглые, крепкие жалмерки. Взглядами зазывали его, стреляли темными глазами. Олег был равнодушен. Он не отказывался от игр и танцев, охотно пел и играл на балалайке и гармонии, но избегал минутных связей. Уважали его за то казаки. Осенью стали в Ростове. Несли караульную службу. Прочно устраивались в казармах. Холили коней. Были уже отлично одеты, строго по форме. Гордились полком.

А с весны 1919 года по всем швам затрещало войско. На всех фронтах оказались прорывы, измена, всюду торопливо пробивались большевицкие красные войска. Бригада, где служил Олег, прозванная "бригадой скорой помощи", моталась с фронта на фронт. Дралась на Донце и на Маныче. Сражалась под Батайском, шла вперед, к Екатеринославу. Где была опасность, там были и молодые орлята донские. Таяли полки. Убитых отправляли хоронить на родные погосты. Приезжали за ними матери с лицами, черными от загара, солнечного зноя и худыми от голода, непосильной работы, слез и горя. Забирали мертвых кормильцев, обряжали и везли к разоренным станицам. Все погибало. Хаты стояли безокие, с выбитыми стеклами, на базах не было скота, и только кресты росли на погосте, как грибы после летнего дождя. Раненые, едва оправившись, спешили в свой полк. Утеряны были родина, родная станица, неизвестно было, живы ли еще родители и близкие, и оставался только полк. Он со своим штандартом олицетворял и Веру, и Царя, и Отечество. Старые офицеры сумели внушить молодежи любовь к полку, и стал полк как единая семья, стал как скала среди бури. Олег был ранен, лечился в станичном лазарете и по выздоровлении был снова на коне и в строю. Был ранен снова, лежал в Ростове и торопился в строй, опять в бой и схватки. Скучал в большом городе по полковым товарищам. Выздоравливал. Не ходил по кинематографам, называемым «иллюзионами», не шатался по кабакам и театрам. Вернулся в полк и заболел сыпным тифом. Выздоровел и с полком отступал к Новороссийску. Болело сердце. Тысяча двести было их, когда вышли они из Ростова, и едва насчитывали триста, когда грузились на черные дымные пароходы, чтобы плыть в Крым, на новую боевую страду.