Темы она больше не касалась, но разговор не клеился. Перед глазами маячил занесённый снегом Лёнечка.

Четверг и пятницу, отпросившись у Хана, она безвылазно просидит дома за машинкой. Дело будет продвигаться туго, будут лезть посторонние мысли, так что, в конце концов, она отодвинет редакционные материалы и начнёт сочинять историю про человека с лицом-театром, которого люди избрали судьёй, потому что он умел разглядеть истинную суть каждого, стоящего перед ним. И истина эта, доброта или злоба, жадность или бескорыстие, хитрость или простодушие сразу же отражалась на его лице. Невозможно было что-либо скрыть от этого судьи, каким бы запутанным ни казалось дело.

И вот однажды некто, причинивший людям много зла и горя, боясь разоблачения, пришёл к судье с намерением убить его. Судья не хотел умирать. Он поклялся, что впервые в жизни погрешит на суде против истины и выгородит виновного. Он сдержал слово и представил дело так, что виновный и его жертва как бы поменялись местами. Однако каждый раз, оказываясь по воле судьи в роли жертвы, преступник испытывал её горе и страдания. А судья смотрел на подсудимого, и на лице его отражалась истина.

Подсудимый был оправдан, но история на этом не кончилась. Яна пока не знала, как её кончить. Не знала, что она так и останется неоконченной.

Назавтра в редакции ей выложат новости. В лощине, в двухстах сорока трёх метрах найдены под снегом лёнечкины лыжи и палки, а неподалёку от корявой ели ещё кое-что. Шарф Павлина! Ну этот, мессершмиттовский…

Нет, смешно было бы, конечно, думать, что Павлин убил Лёнечку. Лёнечку вообще не убили. Установлено, что это несчастный случай — съезжая на лыжах в лощину, Лёнечка упал, ударился затылком о торчащий из-под снега валун и, видимо, потерял сознание. Тогда Павлин снял с него лыжи, обвязал под мышками своим шарфом /установлено экспертизой/ и протащил Лёнечку по лощине, по снегу, двести сорок три метра. А затем оставил под елью и уехал. Случилось это около пяти, уже стемнело, к тому же погода была ужасная — мороз, ледяной пронизывающий ветер, к вечеру ещё и пурга разыгралась. Выдохся Павлин и стало ему не до Лёнечки — тут бы свою шкуру спасти, самому добраться до станции. Ну, а далее везде.

Вот что расскажут ей в редакции. Беспощадно, не стесняясь в выражениях, как человеку, никогда не имевшему и не могущему иметь ничего общего с этим подонком в павлиньих перьях, который, спасая свою шкуру, бросил умирать беспомощного товарища. Их беспощадность будет великодушием по отношению к ней, она как бы разом отгородит, защитит её, заблудшую и прощёную, от позора, именуемого Денисом Градовым, которого она, неопытная, доверчивая, увлекающаяся, не сумела раскусить так же легко и сразу, как они.

«Ничего между вами не было и не могло быть. Видишь, мы совсем и думать забыли. Забудь и ты…» Она будет молча сидеть на подлокотнике Людочкиного кресла, медленно погружаясь в звенящую ватную дурноту. Нестерпимость этих первых минут возмездия, их боль и стыд она воспримет как заслуженную кару. Будут все муки ада, будет всё, кроме удивления — видимо, подсознательно она всегда ждала катастрофы.

Крамольное её увлечение, кривая дорожка, на которую она ступила, зная, что ни к чему хорошему она не приведет.

ПРЕДДВЕРИЕ

«Основной факт, определяющий нашу политику, состоит в том, что в своём хозяйственном развитии наша страна вступила в новый период НЭПА, в новый период новой экономической политики, в период прямой индустриализации…

Центр индустриализации, основа её состоит в развитии тяжёлой промышленности /топливо, металл и т. п./, в развитии, в конце концов, производства средств производства, в развитии своего собственного машиностроения. Индустриализация имеет своей задачей не только то, чтобы вести наше народное хозяйство в целом к увеличению в нем доли промышленности, но она имеет ещё ту задачу, чтобы в этом развитии обеспечить за нашей страной, окружённой капиталистическими государствами, хозяйственную самостоятельность, уберечь её от превращения в придаток мирового капитализма. /И. Сталин/

Иосиф сел играть без козырей. Козыри прежние — «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская», правящие миром, как констатировал апостол Павел, — не годились. О, эти старые проверенные козыри тьмы — у врагов их было в избытке! Но Антивампирии были нужны самоотверженность, бескорыстие, нравственная чистота, трудовой энтузиазм, готовность отдать жизнь за революцию и «за други своя». Построить новое прекрасное здание из гнилых кирпичей, влить молодое вино в старые мехи. Ильич перед смертью мечтал об обществе святых, о Францисках Акцизских… У этих не было даже страха Божия. Они крушили храмы, сбрасывали с куполов колокола, жгли иконы и кусали руку священника, которую совсем недавно целовали смиренно…

— Да, — сказал Иосиф вслед за утопистами-мечтателями, — вот они, новые люди — жертвенные, бескорыстные, чистые помыслами и влюблённые в дело революции… Указал на тёмное, разрозненное злобное стадо и щёлкнул бичом. И они поверили. Нет, не в Иосифа — никогда ни при каких обстоятельствах он не объявлял себя богом. Они поверили в себя, в лучшее в себе.

Поверили в Образ Божий в себе, не сознавая этого. Потому что именно состояние любви, милости и единения, которые их столь редко посещают, когда коснётся сердца благодать Божия — и есть их подлинная сущность, а грех — лукавая химерическая оболочка. Состояние греховной одури, сна.

Всё, что соответствует Замыслу — подлинная суть вещей. Каждый человек — индивидуальность; неповторима и каждая нация, но они — составляющие части единого по Замыслу Целого. Строго взаимосвязанного Богом.

Пусть они не смели не поверить, пусть щёлкал бич и они ворчали, прыгая сквозь огненный обруч… Пусть дрессировка, страх, пропаганда — но они слушались! Они строили плотины, города, дороги, заводы, не пухли от богатства и чужой крови, как клопы… Не блудили, не требовали суверенитета, разрушающего страну… Они стояли на Пути, не зная этого, и были счастливы, ибо жили по-Божьи в атеистическом, но отнюдь не безбожном государстве.