Вечерами все собирались у своих бараков, но чаще всего — возле нашего, гуртуясь вокруг широченного пня от сваленной лиственницы. Приходили послушать нашего запевалу, хороводистого Федора Гончаренко с висячими черными усами. Иные обращались к нему, переиначивая его имя на украинский лад:
– Хведор Тарасович, продайте ваши усы?!
На что он совершенно серьезно отвечал:
– Вот еще чуток подращу и продам… перед освобождением.
– Родом он из-под Полтавы, работал там председателем колхоза, но кому-то помешал, был исключен из партии, затем арестован и как "враг народа" получил от "тройки" десять лет за контрреволюционную деятельность — КРД. Было ему лет сорок. Дома у него остались жена, трое ребят и старая мать. Свою печаль и обиду он выражал в грустных украинских песнях, и многие из нас, — русаков, и даже кипучий грузин Саша Майсурадзе научились от него этим напевам.
Вот и сегодня он затянул любимую "Распрягайте, хлопцы, коней…", картинно поставив правую ногу на пень лиственницы и держа "козью ножку" в правой руке, опершейся локтем в колено. Его запев подхватили сразу десяток голосов, и широкая звонкая песня, ничем не стесненная, неслась по широкой долине, трепетно замирая и теряясь среди темнеющих лесных далей.
с чувством выводил Гончаренко, и мы дружно и сильно подхватывали:
Песни пели почти все. Пели даже те, у кого совсем не было голоса, пели движением губ, шепотом, душой. Пели с нами даже наши вечные недруги — стражники, стоявшие тут же, без оружия, в широком кругу, и как бы показывая, что и они такие же, как и мы, — простые, веселые, добрые люди.
Со стороны, конечно, понять было трудно, кто тут охранники и кто охраняемые. Но эти совместные песнопения были таким же содружеством, каким был, например, недавно заключенный договор о ненападении между Советским Союзом и гитлеровской Германией…
В десять часов поверка и отбой.
На следующий день с утра и до полудня снова покос а после обеда работа с граблями. И так каждый день Скошенный в предыдущий день участок уже подсох, провяленную траву следовало сгрести в валки для окончательного проветривания, чтобы вечером или завтра можно было ее копнить и класть в стога. Эти стога вырастали один за другим по мере нашего продвижение вперед по этой долине, и с каждым днем наш рабочие фронт продвигался также все дальше и дальше к юго-западу…
Как-то в дождливый день мы, мокрые до нитки, вернулись в барак раньше времени. Делать практически было нечего, все завалились спать; легли и мы с Синицыным, тихим шепотом обмениваясь разными соображениями. Его план побега сводился к следующему.
В одну из ближайших темных ночей мы уходим из лагеря и идем по тайге на юго-восток, держась левее той дороги, по которой шли сюда. Через сутки мы выбираемся на Якутское шоссе и будем подстерегать грузовую машину и, если шофер один, останавливаем ее, связываем шофера, и Синицын садится за руль.
– А дальше что?
– А дальше гоним машину вперед к Большому Неверу и, не доезжая километров полета, сворачиваем по любой лесной дороге еще левее и пробиваемся уж пешком к Магдагаче или Тыгде.
– Это безнадежная затея, — говорил я, прикидывая в уме всю авантюрность его плана. — Зачем это мы поедем на Невер, когда к моменту нашего выхода на шоссе весть о побеге может опередить нас?
– Но ведь мы поедем днем, и на шоссе видно будет, кто и где нас поджидает, — не сдавался Синицын, нервно куря.
– Да разве мы проскочим по шоссе, которое можно перекрыть в любом месте? Ведь это не танк, хотя и против танка есть средства. Нет, Глеб, ничего из этого не выйдет. Надо придумать что-нибудь другое.
Синицын швырнул потухший окурок, перевернулся на спину и, немного помолчав, предложил выйти на воздух:
– Пойдем под навес отбивать косы, пока все спят и бабки свободны. Там никто нам не помешает.
Накинув на плечи сухие бушлаты, мы выскочили вон из барака.
– Куда вас понесло в такую мокреть?! — услышали мы голос бригадира, который спешил под крышу из отхожего места.
– Косы бить! — ответил я не оборачиваясь.
– Вот черти, и тут хотят первыми быть! — беззлобно, а скорее, с гордостью прокричал он и побежал к бараку.
Надо сказать, что в интересах нашего замысла мы в бригаде старались работать лучше других и вести себя примерно. Эта слава стахановцев давала нам известные льготы и некоторую свободу, не нарушающую, конечно, общий порядок. Поэтому наши тихие разговоры наедине могли быть всегда истолкованы как маленькие производственные совещания.
Выбрав бабки и пристроившись так, чтобы нас никто не мог слышать, мы продолжали начатый в бараке разговор под мерное постукивание молотков. Предложения Глеба у меня всегда вызывали какое-то недоверие, какую-то необъяснимую тревогу и сомнения. Во все его планы непременно входил элемент насилия, и вообще его идеи носили плутовской характер.
Постукивая молотком и наблюдая, как под его ударами оттягивается, как бы отрастая, лезвие косы, становясь все тоньше и тоньше, и прислушиваясь к тому, что говорил Глеб, я припомнил наше с ним знакомство три месяца назад.
В первые дни нашей совместной работы я ненароком спросил, за какие грехи его посадили, полагая, что он осужден по какой-то бытовой статье.
– За язык, — недолго думая, ответил он. — А что?
– Мне думалось, что у тебя скорее бытовая, нежели политическая. Значит, КРА? — спросил я, по-вороньи, растянув этот неприятный звук.
– Верно. Всем за язык припечатали это КРА, коли никакой другой статьи не нашлось.
– Как-то в гараже шофера завели разговор о перебоях с маслом в магазинах, — рассказывал Синицын немного спустя, — и кто-то сказал: "Глеб мало привозит, вот и затор в торговой сети". А я возьми да и скажи, что из колхозов маслозаводы выжимают все без остатка, а сами крестьяне давно позабыли о вкусе масла. "Ну уж это ты врешь!"-бросил один дружок-заправщик. Меня аж зло взяло, как будто я деревни не знаю. "А ты съезди туда хоть разок, — говорю ему, — и посмотри, на чем жарят картошку колхозники. На молочке жарят — вот на чем! А ребятишки обрат пьют, целого-то им мало достается".
Об этом разговоре я и забыл, да следователь напомнил. "Ты, — говорит, — вражья шкура, клевету и антисоветчину разводишь, колхозников разлагаешь своими выдумками". И пошел, и пошел городить, чего не было, о чем я никогда и не думал, не то чтобы говорить. Без битья не обошлось, а я не люблю, когда бьют, да и никто не дюбит. Потом в протоколе подписал, что верно, говорил я в гараже о жареной картошке на молочке и про обрат… Дали восемь лет, паразиты на теле народном!
Этот рассказ поколебал тогда мое недоверие к нему И все же теперь я с сомнением подумал: а серьезно ли относится он к нашему замыслу о побеге? По силам ли ему этот сложный и тяжелый путь почти в восемь тысяч километров? Восемь тысяч! Тут потребуется не только ловкость, но и огромное мужество, и находчивость, и напряжение всех сил, смелость и выдержка…
Его предложение о налете на грузовую машину тоже было похоже на одну из его многочисленных лихих авантюр там, на воле, о которых он не раз мне рассказывал. Однако я попытался прогнать эти сомнения. Другого, лучшего спутника в дальнюю дорогу у меня все равно нет, а идея побега опять захватила целиком и безраздельно, хотя я еще и не мог разработать ее во всех деталях, как мы разработали когда-то с Балашовым.
В тот дождливый вечер мы так ни до чего и не договорились. Шли дни и недели. Начался август, такой же теплый и светлый, как и июль. Дождей больше не было, и уборка сена шла довольно успешно и споро.