– Техника, черт бы ее забрал!
– Им, шоферне, хорошо сидеть в кабинах — вся пыль под колесами, а мы — нюхай, чихай да плюйся!
– То ли дело, братцы, лошадка! Трусила бы себе помалу, и никакой тебе пыли!
Нестройная колонна растянулась длинной цепочкой. Где-то позади тарахтели две лагерные подводы, нагруженные продовольствием и нашими пожитками. По сторонам дороги, петлявшей между невысоких холмов и незаметно поднимавшейся, виднелись черные пни, кустарники и редкие коренастые деревья. Когда-то здесь шумел густой лес, но с увеличением населения заметно поредел и отступил далеко от шоссейки.
После трех небольших привалов мы достигли густой тайги и свернули на едва заметную лесную дорогу. Она ползла меж сопок и шла вверх через небольшие хребты. Достигнув очередной вершины, мы делали короткий привал на перекур и любовались окружающей природой. Ее великолепию не было ни конца ни края. Дивный мир сопок походил на бескрайнее море, по которому разгулялись большие и малые сине-зеленые волны.
Июль в тех местах — самый лучший месяц. Солнце светило долгие дни, дожди были коротки и редки. Птичье лето было в разгаре, и со всех сторон раздавалось разноголосое пение. Все окружавшее нас радовало чрезвычайно, даруя обманчивое чувство свободы.
Заночевали мы на одном из живописнейших плоскогорий — здесь было теплее, чем в распадке меж сопок, да и наблюдать за нами охране было легче. Впрочем, едва ли кто из нас, в том числе и я, думал в ту ночь о побеге; усталость давала себя знать.
И все же после небольшой передышки и горячего супа из пшенной сечки, сваренного тут же походным кашеваром в большом подвесном котле, усталость уступила место лирическому настроению. Люди группировались вокруг балагуров и любителей песни. Кто-то завел грустную арестантскую;
Напев этой песни брал за душу многих, и ее быстро подхватили:
С наступлением темноты конвой приказал сгрудиться поплотнее, и вскоре наш небольшой бивак затих под охраной бдительных часовых с собаками на длинных поводках.
Так шли мы трое суток. К концу последнего дня дорога заметно пошла под уклон, и перед сумерками мы спустились в широкую долину, на восточном краю которой между редкими лиственницами виднелись какие-то темные, как бы прижатые к земле, старые деревянные постройки. Сверху было видно, как голова нашей растянувшейся цепочки повернула в сторону этих построек, и вскоре мы оказались хозяевами глухого хутора. Это и было целью нашего пути длиной более ста километров.
Итак, мы вдруг очутились в волшебном царстве света, зеленого простора и небывалой доселе свободы. Натуральных щедрот было так много, что я был просто ошеломлен. Не знаю, есть ли на карте Амурской области наша волшебная долина и есть ли у нее название, но я сразу же мысленно назвал ее долиной Доброй Надежды. Она лежала меж сопок, покрытых густым лесом, где, казалось, никогда не раздавалось топора дровосека. В низких местах торчали высокие и прямые, как столбы, зеленые кочки, образовавшиеся от корневищ кустистой осоки. Если заденешь такую кочку, то она лишь спружинит и снова застынет на месте. Вся равнина скорее была сухой, нежели болотистой, трава на ней росла густая и сочная, заселенная тысячами грызунов, птиц и мелких зверюшек. Миллионы диких пчел, ос, мушек и шмелей хлопотливо жужжали в этой богатейшей кладовой таежного нектара.
Три небольших длинных низких барака, в которых мы разместились, были построены из толстых, почерневших от времени, смолистых, вековых бревен. Бараки стояли вытянувшись в ряд, словно в строю, и имели по одной одностворчатой двери. Напротив бараков, за неглубоким оврагом, на взлобке у дороги стояли по отдельности еще три небольших бревенчатых домика. Все эти постройки, как видно, предназначались для жилья в летнюю пору, так как они не отапливались и не имели потолков, а только кровлю.
Двери из толстых кедровых досок висели на прочных кованых петлях. В противоположной от двери стене виднелось узкое, как в монастырской келье, оконце, еще два узких окошка светились в двух торцовых стенах барака. Внутри тянулись однорядные сплошные низкие нары из грубо отесанных плах, на которых, если не постлать сена, спать было невозможно. Из таких же плах был и пол, но балки под ними давно сгнили. Стола в бараке не было. Впрочем, пищу утром и вечером мы принимали под навесом, стоявшим за бараками рядом с небольшой кухней, а полдник дневальные приносили нам прямо на покос. Мы с Синицыным поселились в первом бараке, заняв места против двери. В заднем, третьем бараке была вторая дверь в отдельную выгородку, в которой жили наши "придурки"- нарядчик, десятник и лекпом. В домиках за оврагом, где была продовольственная кладовая, размещалась охрана.
В пяти шагах от входа в наш барак, поперек оврага, поросшего лебедой, крапивой и чертополохом, лежала вековая лиственница, служившая мостком на ту, запретную для нас, сторону.
Ранним утром все с небывалой охотой принялись за Дело: одни приспособились у примитивных бабок и отбивали косы, другие точили их или подклинивали косья, третьи ремонтировали вилы и грабли.
Около крытого навеса на столбах за бараками была деловитая суета. Вплотную к навесу прилепилась теплая пристройка, в которой жил на правах сторожа и хозяина седой, как лунь, бесконвойный старик. Теперь он копошился рядом с нами, услужливо помогая выбрать косу по росту. Скольких стариков мне уже пришлось видеть в лагерях за короткое время! Откуда они взялись, кто они в прошлом? Ответ был прост: раскулаченные лет десять назад мужики, вроде Артемьева, тихо доживали свой век, уже не сетуя на судьбу и стараясь не вспоминать о разоренном доме, утраченной семье.
На покос вышли часов около десяти. Густая трава начиналась тут же у дороги, в десяти шагах от барака. Она была еще влажной от росы, и остро отточенные косы сочно клали ее в прямые валы, украшенные цветами. Через час мы веером разбрелись на десятки метров в стороны от зимовья и с каждым часом продвигались, размеренно раскачиваясь справа налево, все дальше и дальше…
Так мы вернулись к крестьянскому труду.
Каждый день мы поднимались часа в четыре, затем наскоро съедали порцию жидкой теплой кашицы с куском хлеба и брали в руки косы. Разговоры, шутки и смех не умолкали на нашем лугу. И хотя каждый помнил, что он всего лишь зэк, среди нас было мало людей, относившихся к этой работе равнодушно. Стрелки не маячили перед нами, никто нас не понукал, и сама косьба казалась нам сродни свободе.
Дух соревнования присутствовал и тут, и не ради какого-то плана, а исключительно для того, чтобы помериться удалью, показать, что в тебе есть, на что ты способен, какие неизведанные силы содержатся в твоем костлявом, но еще крепком теле.
– Переку-у-ур! — кричит время от времени один из бригадиров, шагающий среди косарей, и вмиг прекращаются привычные уху вжиги острой тонкой стали по сочной траве или звон бруска по лезвию косы.
Курильщики собираются группами, поудобнее рассаживаются на скошенных валках, слышатся анекдоты, на которые всегда и везде имеется немало мастеров и еще больше слушателей. Иные распластываются на кошенине, раскинув руки и ноги, подставив солнцу небритое лицо с дымящейся самокруткой.
Около двенадцати раздается долгожданная команда:
– Э-ге-гей, каторжане, обе-едать!
Степенно окружаем подъехавшую подводу с горячей баландой, получаем свою долю и отходим прочь. Кормили нас посытнее, чем в лагере: в полдник давали суп и кашу-размазню, пусть жидкие и без мяса, но все же два блюда. Рабочий день на покосе длился от рассвета до потемок, часов двенадцать с гаком.