Нет, надо уходить, и уходить сегодня же, не медля ни одного часа. Я почему-то был уверен, что сегодня он еще будет молчать, выжидать и гадать, что я буду делать. Но как уходить одному в глухую бездорожную тайгу? И куда теперь уходить, когда Синицын знает наш путь и сразу же наведет на след, который ему известен?

Уходить надо, но совершенно другим путем, и тут в уме сразу же стал развиваться новый план побега, таившийся где-то в подсознании. Путь этот лежал прямо по моей долине Доброй Надежды, до самого ее конца, где она делает глубокий поворот к югу. Надо было уйти в сопки и держать строго на юго-запад, к Сковородину или еще дальше…

А время между тем шло своим чередом. Покоса оставалось всего дня на три, но накошенной травы было много, и поэтому уже с одиннадцати часов большинство работяг перешли на ворошение и стогование. Наша бригада полностью занималась сгребанием валов.

Во второй половине дня пустяковый случай свел меня с человеком, которого раньше я знал только издали. Это был Виктор Волков, учитель истории из Свердловска, по виду скромница и мечтатель, а по разговорам — умный и отзывчивый человек. Был он чуть старше меня, выше ростом, но сутулился, как большинство учителей. Привлекало его лицо с большими, почти круглыми, лазурно-голубыми, добрыми глазами. Когда он улыбался, за толстыми губами выглядывали два ряда ровных белых зубов. Волков подошел ко мне и присел на копну сена, бросив на землю грабли.

– Курево у вас есть? — спросил он, внимательно приглядываясь ко мне, видимо заметив окаменелость моего лица.

– Закуривайте. — И я протянул ему банку с махоркой.

Мое настроение как бы передалось и ему, и он вдруг заговорил взволнованно и торопливо о том, как все ему давно осточертело, как тяжело и мучительно переживать незаслуженную кару, влачить это жалкое существование каторжника, пленника в своей собственной стране. И главное — неизвестно за что.

– И давно бы я ушел без оглядки из этого "рая", — вдруг сказал он, — но нет верного и надежного спутника.

Его речь вначале я принял как провокацию, как попытку выведать мои тайные мысли. Я резко повернулся и в упор на него посмотрел. Нет, такое лицо и такой взгляд не могут принадлежать провокатору, не могут!

– Что вы так смотрите? В первый раз видите? — спросил он меня, поднимаясь с копны и беря грабли.

– Нет, не в первый, — ответил я и тоже встал на ноги. — И у меня нет желания заживо гнить здесь, но- что же делать…

Я замолчал: недалеко послышался голос Синицына, который хоть и издали, но наблюдал за мной. Равнодушно посмотрев на небо и по сторонам, я вдруг решился и спокойно и тихо, как о чем-то незначительном, сказал Волкову, не глядя на него:

– В следующий перерыв я к вам подойду покурить Рядом, а вы сядьте где-нибудь в сторонке.

– Ладно, — ответил он, что-то почуяв, и пошел. В течение почти двух часов, пока не было перерыва, гадал, привлечь Волкова разделить мой план или нет, тетя я сразу же, как только давеча он заговорил со мной, почему-то поверил ему, и у меня потеплело на душе.

Когда я подошел к нему, у меня уже было твердое намерение открыть ему все, чем бы это ни кончилось.

– Пойдем со мной! — сказал я, перейдя на "ты", передавая ему банку с табаком и бумагой.

– Куда? — оглянулся он, не поняв моего вопрос;

– Да не ищи, то место не здесь, — сказал я. — Пойдем отсюда совсем, из лагеря.

– Как это пойдем? — Он даже растерялся от неожиданности и позабыл о куреве. — Когда? Ведь надо время, на подготовку.

– У меня все готово.

И я рассказал ему коротко о плане ухода из лагеря измене Синицына.

– Первая ночная поверка у нас будет в двенадцать, часов, когда уже все спят. Минут через двадцать поел этой поверки, когда охранники уйдут в свою избу и все лагере затихнет, я выхожу из барака и прячусь за самый первый стог сена. Вечером я покажу тебе его. За этил, стогом я буду ждать не более десяти минут, после чего ухожу один и меня в темноте будет трудно найти. Постарайся угадать и застать вовремя, чтобы не искать темноте и не подавать голоса. Не забудь обзавестись парой горбушек. Да уж и адрес свой домашний скажи на всякий случай, — добавил я.

Он все понял и как будто расцвел.

– Ладно, друг, если счастье нам улыбнется, мы будем побратимы до смерти. Я этого никогда не забуду

До вечера мы с ним больше не встречались, боясь вызвать подозрение у Синицына, к которому у меня каждым часом росли презрение и дикая ненависть.

Надо сказать, что система нашей охраны сводилась следующему: утром, после подъема, была общая поверка всех зэков без исключения — подконвойный он ил расконвоирован. Затем до десяти вечера нас для это, цели уже не собирали, так как считалось, что днем м" на глазах у часовых, хотя, признаться, за это время я видел их всего раза два. После отбоя, в десять вечера, проверка проводилась через каждые два часа дежурившей с парой охранников. Они заходили в барак и при свете своего фонаря пересчитывали спящих. И так в каждом бараке. Закончив обход, они уходили в свое помещение до следующей поверки.

На территории лагеря никто не дежурил — это было бесполезно: наружного освещения не было, зоны тоже. Учитывая сменность постов, охранников на покосе потребовалось бы числом не менее взвода, а на такую роскошь у лагерного начальства явно не хватало штата. Да и куда можно было отсюда уйти? В практике такого случая, очевидно, еще не было, иначе чем же объяснить простоту нашего охранения.

Именно на это и был рассчитан план бегства: в течение двух часов междукаждой ночной поверкой нас фактически никто не стерег, и в любой из этих интервалов можно было спокойно выйти и часа за полтора уйти километров на десять.

Весь остаток дня прошел для меня как в тумане. То мне казалось, что день тянется бесконечно медленно, то я пугался от мысли, что предан и вот-вот меня схватят. Душа моя была в смятении: вдруг Синицын или Волков выдали меня охране и в бараке уже вскрыт чемодан и там обнаружены явные приготовления к побегу?

Тогда всем надеждам конец!

Глава четырнадцатая

А время шло своим чередом. Вот и закончен рабочий день, и среди шума лагерной суеты уже раздается привычный бой молотков по лезвиям тонких кос, короткий звон которых, затухая, глохнет в туманной прохладе. Вот закончен и ужин, и снова, как почти каждый вечер этого незабываемого лета, перед отбоем зэки с Гончаренко во главе поют то протяжно-заунывные, то разгульно-веселые песни. Подтягиваю и я, но думы мои далеко. В кругу поющих арестантов в сгущающихся влажных сумерках я замечаю и Волкова, старающегося не смотреть в мою сторону, и Глеба, который следит за мной все так же зорко, и весельчака Майсурадзе, и бригадиров, и, наконец, почти рядом со мной старшину охраны. Человек он незлой, и мне становится немного жаль, что, если удастся наш побег, его ждут крупные неприятности.

"Прощайте, товарищи мои дорогие!"- хочется громко сказать мне всем, с кем я скоро расстанусь. Но я должен молчать.

Синицын кажется равнодушным, но я чувствую, что он не в своей тарелке. Не ведая, что же я наконец решил, он теряется в догадках. Стоит мне посмотреть в его сторону, как он сразу же отводит взгляд.

– На поверку становись!

Эта долгожданная команда выводит меня из тревожных раздумий, и я вместе с другими занимаю свое место в строю.

– Раз, два, три… семь… девятнадцать… тридцать пять, — звучит в ушах счет караульного, и наконец последняя для меня команда:- Разойдись! Отбой! По баракам!

…Через полчаса в нашем бараке спят почти все, и лишь в дальнем углу кто-то еще ворочается и вздыхает. Синицын тоже не спит — это я точно знаю: он даже дыхание затаил. Его крайне интересуют мои намерения. Он замер от волнения. Уйду или не уйду? И если уйду, то когда и куда?