Он лежал рядом со мной, не далее полуметра, и оба мы не произносили ни слова. Конечно, он не будет спать, пока не получит ответа на все свои вопросы… Подлец! С каким ожесточением я проломил бы ему череп, если бы в это время знал о его новой чудовищной подлости. Подлости, за которую сами зэки задушили бы его скопом. Я без колебаний убил бы его, пусть это и стоило бы мне еще верных десяти лет заключения. Но по наивности и доверчивости, вернее, из-за природной веры в людей я еще ни о чем не догадывался…
В бараке все спят, кроме нас двоих. Но вот и сосед по другую сторону от меня что-то заворочался и завздыхал. Неужели тоже не спит? Как медленно тянется время! Дверь открыта-она у нас всегда настежь, так как ночи теплые, а комары почему-то залетают редко. За дверью темно, ночь безлунная, пасмурная. Между нами и дверью, чуть влево, висит еле мерцающий фонарь. Похрапывают уставшие невольники…
Но вот слышен приглушенный разговор за стеной, и через минуту в помещение входят с фонарем "летучая мышь" двое. Сегодня они начали проверку не с нашего, а с крайнего барака, потому-то и задержались на десяток минут, показавшихся мне вечностью. Начинается привычный счет, на который я раньше не обращал внимания.
– Все? — тихо спрашивает один из них, останавливаясь у двери.
– Все! Куда же им деваться?! — отвечает так же тихо другой, и они не торопясь выходят из барака.
Я знаю, что сейчас они перейдут по стволу дерева через овраг и возвратятся в свою сторожку коротать время.
– Кажется, начинает моросить, — говорит один.
– Да, пожалуй, к утру разнепогодится. Слышно, как один из них ступил сапогом на бревно и пошел, другой остановился, чтоб облегчиться по малому делу. Но вот через бревно перешел и второй, вторично стукнула дверь в сторожку, и вскоре стало абсолютно тихо. Даже храпящие во сне будто замолкли.
Лежал я, как и многие, обутый в свои солдатские ботинки, приобретенные как раз перед сенокосом, и, как только все затихло, сел, свесил ноги, коснувшись пола, и нащупал ими под нарами свой чемодан. Он тут. Застегнул гимнастерку, подтянул ближе свой бушлат, вынул кисет и скрутил цигарку. Все это я делал спокойно и не спеша. Затем встал, обернулся и взглянул на Синицына. Даже при слабом свете фонаря я видел, как он смотрел на меня широко открытыми, испуганными глазами, не произнося ни слова, как придавленный. Я увидел его малоношеную кепку, надел ее и тихо сказал, отворачиваясь:
– Я ее возьму, моя очень плохая.
– Возьми, — едва выдавил он, продолжая напряженно следить. Он, видимо, только сейчас понял, что я собрался-таки в дальнюю дорогу.
Я спокойно надел бушлат, подошел с самокруткой в губах к фонарю, потянулся на цыпочках к огоньку, чтобы прикурить, и погасил фонарь.
Взять из-под нар баул и выскочить на волю стоило нескольких секунд. А через минуту я был уже за стогом сена, высокая шапка которого едва обозначалась на фоне темного неба. Я зашел за стог, приставил к ноге чемоданчик и стал ждать, считая время по учащенному пульсу…
Было необыкновенно тихо вокруг, ни малейшего дуновения ветра, порошинки дождя падали совсем неслышно. "Какая удача, — подумалось мне, — никаких следов не останется, пускай хоть целая свора собак ищет меня". Да и кому взбредет в голову, что я скрываюсь в полусотне метров от караулки?
Волков вот-вот должен подойти. Мой слух напряжен До крайности. Но что это? Я вдруг слышу чьи-то возбужденные голоса на той стороне оврага. Нагибаюсь, беру свой багаж и, делая шаг, выглядываю из-за стога. Теперь мне довольно хорошо видно, как к нашему бараку по бревну быстро двигаются, покачиваясь, два светлых пятна. Это фонари в руках охранников. Слышно несколько голосов сразу. Тревога?
Да, нет сомнений, это тревога…
Что же случилось?! Но что бы там ни случилось, а Волкова нет, и теперь он, бедняга, уже наверняка не сможет прийти, дабы не выдать меня и нашего места встречи. Я разворачиваюсь в сторону спасительной долины и бегу по ней крупными и неслышными шагами, все быстрее и быстрее, набирая в легкие все больше и больше воздуха, давясь от него.
Позади грохнул выстрел, а затем раздался громкий крик: "Не выходить из бараков!" Звуки глухо ударили в сырую тишину ночи и замерли. Главное — нужно держаться одного направления, куда бы оно ни вело, лишь бы не на восток. Кружиться и путаться было бы гибельным, и я бежал в направлении запада, спотыкался о кочки в кромешной тьме, поднимался и вновь бежал, сжав зубы, с замкнутой душой, с судорожно хлопающим сердцем, которое, казалось, сейчас оторвется — и я умру…
Бежать в полном смысле этого слова не было никакой возможности среди невидимых во мгле преград — бугорков и кочек, сплетений нескошенной травы и предательских ямочек и ям, днем совсем неопасных. Я падал, вставал, кидался вперед, не выпуская баула, опять падал, и все же скорость всех моих отчаянных движений в их совокупности была равна бегу. Единственной целью было — отдалиться от лагеря как можно дальше и стать недоступным для преследователей. Позади я услышал еще два глухих выстрела — значит, там началась какая-то кутерьма, непослушание…
И вот я в очередной раз упал, налетев на какое-то препятствие. Чемодан выскользнул из ослабевших пальцев и тоже куда-то кувырнулся. На мгновение у меня помутилось сознание, но сразу же проявилось вновь. Сердце бухало сильно и часто, до боли, и воздуха все не хватало. Наконец я пришел в себя, хотя и не мог еще сдвинуться с места, как будто меня кто-то держал снизу. Я перевернулся на спину и сел на что-то колючее и шаткое.
Вначале я испугался, а затем обрадовался: ведь это всего-навсего кочки! Те самые высокие пружинистые кочки, макушки которых мы с таким старанием обкашивали всего лишь месяц назад. Милые мои кочки! Ах, какие же вы чудесные кочечки!
Их было много, они занимали площадь более гектара, стояли часто, и между ними или по ним можно было пробраться только днем, да и то с риском свернуть шею. Находились они в полукилометре от лагеря, значит, я успел пробежать в темноте пятьсот немереных метров по мягкой и неровной кошенине, в ватнике и с грузом в руке, пробежал и чуть не умер от разрыва сердца…
Нахлынула слабость. Как я ни пытался встать, ноги не повиновались: они сгибались сами вопреки моим усилиям. Тело отказывалось работать, будто избитое. Оно не подчинялось рассудку. Обожженные быстрым дыханием легкие болезненно дергались, не вбирая воздуха. Изнеможение одолело меня…
Но от счастья не умирают. А я испытывал счастье, хотя и был совсем один в моей темной молчаливой долине. Мой побег удался! Но радоваться было рано: надо уходить все дальше и дальше. Через четверть часа я все же поднялся, нашел чемоданишко и стал ощупью пробираться сквозь чащу кочкарника; обходить его в темноте не имело смысла, это могло только сбить с направления.
Со стороны лагеря не доносилось больше ни звука. Продолжающий моросить мельчайший дождик создавал пелену, стену, через которую звуки уже не проникали. Я осторожно и медленно пробирался, опираясь чемоданом о кочки, высота которых доходила почти до пояса, и думал, что же произошло в лагере.
А произойти там могло вот что.
Когда Синицын наконец понял, что я все же ушел, то, видимо боясь, что его, как моего напарника и соседа по нарам, могут взять под подозрение и затаскать по следователям, он решил обеспечить себе алиби. Вслед за мной он, очевидно, тоже поднялся, бросился к домику охраны и там донес:
– Я проснулся, а Ефимова рядом нет. И свет погашен…
Весть о побеге сразу же всполошила обитателей бараков, и многим немедленно захотелось в уборную. Отсюда и выстрелы, чтобы испугать, и крик "Не выходить из бараков!". Ну а что могло быть дальше? Дальше не могло быть ничего.
Заключенный за номером таким-то исчез, в лагере его больше нет. А где его искать — неизвестно, ибо легче найти иголку в стоге сена, чем человека в необозримой сибирской тайге. Стог сена можно перебрать весь по травинке, и иголка найдется. Приамурскую тайгу ^ миллионом больших и малых сопок, сотнями ручьев l, речек перебрать, как сено, нельзя, а значит, и разыскал, человека тоже нельзя, если не знаешь направления его, пути. Единственное, что остается сделать, — это дат| знать в ближайшие посты заграждения, если они есть поставить на ноги всю свободную от нарядов охрану, которой нет. И при всем этом ни один из ищущих не знает где и когда я выйду из тайги, если вообще выйду… Дл;, них поиски были неразрешимой задачей, и только роковой для меня случай мог помочь их усилиям.