Не смогу сегодня описать и Комбре. Дом тетушки Пруста, «По направлению к Свану», «По направлению к Германтам», церковь, которую видно с полей. Цветник во дворе: куст роз (не боярышника) и гнездо белых пионов, комнаты, подлинность, запах оставшийся с тех времен, это запах дерева в столовой. Все это — если получится, позже. Слишком это все для меня прожитое и близкое. Но есть конкретная мысль: как много здесь придумано, как много здесь из сослагательного наклонения. «Чтобы ничего не видеть, я повернулся к стене, но — увы! — передо мной оказалась та самая перегородка, которая с покорностью скрипки, выражающей все оттенки чувства, точно передавала бабушке мою боязнь разбудить ее или, если она уже не спала, боязнь, как бы она меня не услышала, как бы не побеспокоить ее, а мгновенье спустя, подобно реплике другого инструмента, возвещала мне о ее приходе и призывала сохранять спокойствие. Приблизиться к перегородке мне было страшнее, чем к роялю, струны которого все еще дрожали бы, хотя бабушка давно бы уже на нем не играла. Я знал, что теперь можно стучать в стену, даже громче, чем раньше, но что бабушку уже ничто не разбудит, что я не услышу ее ответа, что она ко мне не придет. И я просил Бога об одном: если существует бессмертие души, то пусть Он мне позволит тихонько постучать в стену три раза — бабушка отличит мои стуки от тысячи других и ответит стуком, означающим: «Не волнуйся, мышонок, я поминаю, что ты беспокоишься, но я же сейчас приду», — и пусть он мне позволит быть с бабушкой целую вечность, которая нам обоим не покажется чересчур долгой». (стр. 156)[4]

Поздно ночью закончил читать том «Содом и Гоморра», и будто бы что-то оторвалось, опустело. Кажется, дальше у нас ничего не переведено. Это неслыханное удовольствие — листать плотные тексты и думать над ними. Последнее: я спросил через Ирину Ивановну, нет ли музея или памятного уголочка Пруста где-нибудь в Париже. Нет, и невозможно — это все кому-то принадлежит. Мне, как любителю, экскурсовод, пожилая, по-столичному подтянутая дама, переписала все парижские адреса Пруста: бульвар Осман 102; бульвар Малерб 9; ул. Курсель 45; ул. Амле 44. Кажется, что это и к вопросу о Платонове в эпоху олигархов в России.

26 мая, пятница. Пропустили вчера льготный спектакль в Комеди Франсез — 50 франков. Я тоже начал, как западные люди, ориентироваться на «сумму прописью». Весь день посвятили прогулкам с Ив-Мари. Потихонечку из разговоров с ним и с Сокологорской выявился его портрет. Я полагаю, ему за пятьдесят, родом он из Нормандии, там же учился у Сокологорской, а потом с помощью своей учительницы перебрался в Париж: везде и все, в любой деятельности опираются на своих. Я думаю, он ничьих поручений не выполнял: мы приезжие и нам надо помогать. Здесь еще был, конечно, момент общения с носителями языка, а так как он ведет семинар «Чтение газетных статей», доставшиеся ему от Фриу — сведениями, идиомами, духом России нужно подпитаться. Со своей стороны, каждую встречу с французами-преподавателями русского языка мы рассматриваем, как деловую. Всегда из этих личных проектов выходит больше, чем из официальных и заранее спланированных. Может быть, мне так и не удастся записать все разговоры с Ив-Мари, но «записанные», как в жизни, разговоры так скучны. С другой стороны, в живом разговоре столько внутренней динамики, в незначащих фразах столько подтекста, но, увы, даже в стенограммах это не воплощается. Как распишешь переходы тона, сдержанную иронию или ярость в голосе? Жизнь, увы, есть жизнь, а литература и жизнь параллельны. «Чтобы достичь полноты в обрисовке какого-нибудь действующего лица, в определенный момент необходимо дополнить описание его внешности воспроизведением его речевых особенностей, а в обрисовке де Шарлю останется пробел за невозможностью передать его ласкающий слух быстролетный смешок — так исполнение иных произведений Баха никогда не бывает совершенным, потому что в оркестрах нет «маленьких труб» с их единственным в своем роде звучанием, труб, которые, по замыслу композитора, должны вступать там-то и там-то»

Мы встретились с этим милым преподавателем в 12 дня у станции метро «Рим». Ив-Мари составил, скажем так, такой реалистический план, о котором нам и доложил. Сначала обед — не хотим ли мы в русский ресторан? Потом в «Музей романтической жизни» — здесь, оказывается, квартира Жорж Санд, которая именно тут мучила Шопена, — а уж на закуску, он, Ив-Мари, «поводит нас по старинным пассажам». Хождение по пассажам было для нас неожиданным и не очень укладывалось в наши… привычки — мы не покупатели, но уже после я понял, что это была замечательная, редкая для туриста прогулка: какое обилие вещей. Вещей и раритетов, которые, оказывается, продаются и покупаются. Продается и покупается антиквариат: старые открытки, книги, мебель, фарфор, старинная посуда, разрозненные чашки, старые, но модные кастрюльки, допотопные фотоаппараты. Как многообразна жизнь и сколько разного человек систематизирует, собирает, коллекционирует и тащит себе в логово! Между сколькими вещами проходишь с потаенной мыслью: ко мне бы в дом!

Но, вернусь к вопросу о русском ресторане. «Русские рестораны обычно очень дорогие…» — «Для новых французов» — это С.П. «Это правда, — чуть раздвинул свои узкие губы Сен-Мари — они дорогие, но вот этот ресторанчик — совсем как обычный. Я в нем был и мне там понравилось». Для нас, конечно, посещение русского ресторана — это несбыточная мечта — русские у себя дома, русские в представление французов — основные-то посетители французы, как в китайские рестораны не затащишь китайца, — русский ресторан для нас, русских, это зеркало в зеркале. Что в нем отразится? Но вот тут, в ресторане «Казачье веселье» мы и сделали некоторую промашку, ввели Ива-Мари в расход.

Дело в том, оказывается, что в любом французском ресторане существует «меню» — это как бы наш комплексный обед, цены, если ты заказываешь «меню», — умеренные. И все в этом «Казачьем веселье» было в полном порядке, милый бармен лет пятидесяти прекрасно говорил по-русски и по-французски, и приготовлено все было с прелестной умелостью, но мы, кроме «меню», заказали еще «борщ». Соблазнился я цитатой из Пушкина, и соблазнил всех на пожарские котлеты, отказавшись от бефстроганов. В «меню» входил набор закусок: селедка, капуста и русский салат (оливье — только без мяса или курицы). Вторые блюда: пожарские котлеты и бефстроганов. Десерт: лимонный пирог (слоеное тесто с начинкой из меда и лимонного сока), ватрушка и кисель. Все демократически согласились на лимонник. Но пока мы размышляли над «аперитивом», — слово это не совсем привычное для русского уха — хозяин произнес с особым смаком, пока решали, вишневая наливка или смородиновая, невольно подумалось: ну какой обед без борща? А теперь сравнительные суммы: «Пожарские котлеты» — 32 франка, «Борщ» — 68. Всегда, Сережа, помни о «меню» и не разрешай захватить себя обеденной энергии. Но, к счастью, борщ был, хотя и без мяса, как борщ, очень вкусный и с настоящей сметаной и маленькими пирожками с мясом.

Естественно, — ресторан крошечный, на 20 мест. Захотелось увидеть творца этих гастрономических совершенств, и увидели: женщина лет 45-ти, она преподавала домоводство, шла за своими детьми, из школы, где работала, в школу, где они учились (школа была с «французским» уклоном). Потом дети «зацепились» здесь. Но разве моя сестра Татьяна не «зацепилась»? Открыли с мужем семейный ресторан. Муж, тот самый вежливый и предупредительный официант (бармен), знает язык, тоже был учителем. Из Москвы уехал зам. директора издательства «Просвещение». Стоило ли менять одну долю на другую? Я бы не смог. Я выше всех считаю долю русского писателя на своей родине.

Теперь о Жорж Санд. Прелестный, во дворах доходных домов, особнячок в центре, но ближе к Монмартру. Санд какими-то родственными узами была присоединена к художнику Шефферу, крепкому портретисту второй половины XIX века. Что-то вроде наших академистов. А он был учитель императорских детей, хорошим, одна из принцесс стала профессиональным скульптором. Сохранили именно его музей, картины, но «паровозом» собрание вещей и художественных предметов связали с «романтической жизнью» — с Жорж Санд.