В метро и автобусах перестали читать газеты после того, как появились пластмассовые упаковочные материалы.

21 мая, воскресенье. Только С.П. мог вытащить меня в новый район Дефанс. Я не люблю новейших достижений в архитектуре, минимизирующих пространство для человеческой жизни. Потом мне казалось, что это черт знает как далеко. Я мысленно представил себе пятачок строительства и горы мусора, грязи, подъездные пути и человеческие неудобства. Мы все это хорошо изучили: пятна засохшего цемента, провалы и колдобины, выжженная, без веточки зелени строительная пустыня.

Как уже понятно из моих песнопений, всего этого вовсе нет. Это так красиво, что заставляет вследствие красоты смиряться с экономной геометрией. Боже, как красиво, как величественен человеческий разум, которым Ты наградил свое дитя, как плавно отражение облаков на стеклянных стенах небоскребов, как широки и величественны площади, как изобретательно устроены фонтаны. Но жить я здесь не хочу!

В центре Дефанса стоит огромное «П» высотой в 140 метров — это некая современная реплика триумфальной арки. Стекло, паутина канатов, сталь, электричество. Подъем в стеклянной колыбели и осмотр Парижа с этой высоты стоит 42 франка. Это много. Но сверху видна логика и эстетика строительства. И, Боже мой, отсюда — Париж величественный, но маленький город. Какой же он был, когда стоил обедни! Значит, в нем какая-то своя волшебно-бытовая метафизика. По одной прямой: ворота Дефанса, Триумфальная арка, Лувр, Тюильри, и все это замыкается огромным Колесом обозрения на площади Согласия. Картина циклопическая, между двумя арками — все открытия последнего века.

В общем, если быть кратким, несмотря на наши проездные билеты, бросили мы весь заманчивый общественный транспорт и по этой самой оси — одна Триумфальная арка напротив другой — двинулись пешком. География Парижа теперь на моих подметках. Воздух был очень прозрачен. Дошли. На стенах Триумфальной арки наполеоновские победы, и в этом списке наш милый Смоленск. Силы мы чуть-чуть не рассчитали, но, тем не менее, дошли до Лувра, где сели в метро.

По дороге к Лувру совершили открытие. Нашлась Вандомская площадь. Я был в Париже три раза и ни разу, быть может, кроме первого, в 1968 году, ее не видел. Тот прежний молодой и глупый «раз», пролетел, как сон. Париж, Париж, «я там был». Надо бы как-нибудь «записать» эту поездку, КГБшную историю, разговоры с Радзинским.

Следы Вандомской площади сначала обнаружились во время подъема на башню Дефанс, а потом довольно случайно, благодаря цепи случайностей: надо было обойти Елисейский дворец, потом не захотелось возвращаться на Елисейские поля и пришлось идти не по Риволи, а как бы задами, по улице Сент-Оноре, вот тут радость, словечко из сочинений Бальзака, вот так шли да шли, и вдруг, за углом, возникла колонна. Площадь — чудо. Пришлось доставать путеводитель: «Вандомская колонна поставлена в честь побед Наполеона в 1805 году, отлита из металла от русских пушек, добытых под Аустерлицем». Задираем с С.П. головы, вдруг мимо проходит неестественно длинный белый лимузин. Я думаю «какая безвкусица» и тут же вспоминаю Аллу Пугачеву. Одно время у нее было что-то похожее.

Потом, возле колонны, останавливается, весь сверкающий лаком, другой автомобиль. Из него, скрипя, вываливается джентльмен лет семидесяти, грузный, но хорошо одетый, с ровно-красным лицом, за ним, такого же возраста, ухоженная дама. Вылетает шофер, щелкает каблуками. Я говорю С.П.: «Богатая, капиталистическая, обеспеченная старость». И в этот момент слышу отчетливую, без акцента, русскую речь. Прикидываю по стилю, по возрасту, по осанке: директор какого-нибудь приватизированного завода, ставший главным акционером, или бывший секретарь обкома, или, на худой конец, бывший крупный комсомольский деятель. Помимо прочего, в моем сознании выскакивает слово «ВОР».

В одном из домов останавливался в 1847 году А.И. Герцен — русский след и мистические совпадения — Литинститут помещается, напомню себе, в доме, принадлежавшем А. А. Яковлеву, дяде Герцена.

Вечером надо идти на ужин к ректору Рено Фабру.

Сначала роскошное меню. Надо не упомянуть каждое блюдо, а если описывать? Не хватит русского языка, чтобы перевести замысловатые названия. И здесь имеет значение размер блюда, подставки и сопутствующее — горы колотого льда на подносе, где расположились островками в декоративных раковинах большие и малые устрицы, виноградные улитки, которых нужно извлекать специальными крючочками, лангусты и крабы, у них клешни надо ломать специальными щипцами, наподобие тех, которые употребляют для колки орехов.

Еще брызжущие мутным соком лимоны, какая-то зелень, красные королевские креветки, нанизанные на некий шпиль. Все это — в два этажа, переливается, блестит. Само сооружение и выкладка — это целый творческий процесс. О цене не говорю, я только надеюсь, что у Рено есть представительская возможность накормить ректора за счет французского налогоплательщика.

Вся еда, из-за обилия часто сменяемых инструментов трапезы, напоминала хирургическую операцию.

Итак, меню:

1. Ассорти из даров моря;

2. Жареная рыба, с жареными баклажанами и картошкой ломтиками, помидорами и шпинатом. (Имеет значение огромная, с велосипедное колесо, тарелка, вилка и специальный, похожий на ятаган, нож для резки.

3. Десерт состоял из кусочков всех десертов, которые были в меню. Когда его подали, мне показалось, что ужин плавно переходит в завтрак. На тарелке стояло: несколько сортов мороженного, блины, политые сиропом; в вазочках и горшочках лежали: щербет, сладкие соусы, кусочки пирога и пр. и пр. Воспоминание о Лукулле и об излишествах французской кухни.

Приглашенные: Рене, как никогда, был обаятелен и мил. Он прелестно улыбался, из-за чего его лицо сразу делалось лукавым, смотрел на собеседника из-под очков. Подарили ему фирменную футболку института, он был очень доволен.

Ирина Ивановна Сокологорская, она нас встречала.

М-м Ивлева (полурусская, полувьетнамская дама), которая раз в год в каком-то старом аббатстве устраивает литературные чтения и что-то вроде конкурса. В этом году она хотела бы получить рассказы на рисунок, который она предложит. Я, пожалуй, заставлю написать на эту тему весь свой семинар, и кто-нибудь из наших получит премию, но во всей этой истории есть душок авантюризма — дама откровенно предполагает, что «получит» что-нибудь от правительства, но от правительства легче получить, когда что-нибудь сделано.

Была и Оля, подруга Фабра. Ей 18 лет, она с Украины, мечтает поступить в МГУ на журналистику, но сейчас занимается коммерцией. Милая девочка, которая еще и умна, и упорна, поэтому добьется своего женского успеха.

Я пытал Олю: как она попала во Францию — совершенно бестактно, напористо — и говорили о системе образования в деталях. В том, что мне рассказывали о письменных экзаменах, есть толк.

Но самое главное, на свидание с нами Ирина Ивановна приехала со своей собакой — Норкой — афганской борзой. Машину пришлось припарковать в центре бульвара Сен-Мишель на разделительной полосе. Собака спокойно просидела три часа в машине.

«О такого рода вечерах нельзя судить, пока они в разгаре. Им можно дать правильную оценку только на другой день, когда они пробуждают интерес у неприглашенных. Писателю настоящему, свободному от присущего многим литераторам глупого честолюбия, читающему статью критика, который всегда расхваливал его, а тут, называя имена посредственностей, его даже не упоминает, — такому писателю некогда удивляться; его ждет работа над новым произведением» (стр. 56).[3]

22 мая, понедельник. Утром и вечером читаю Пруста — роман заканчивается — и я больше всего боюсь, что останусь без чтения, правда, у меня есть еще номер «Н.М.». Пруст совершенно меня опустошает, начинаешь понимать, как широка река настоящей литературы, а ты лишь малый ручеек этой реки, сочащийся вдоль грязноватого берега.