11 ноября, четверг. Осуществилась моя, может быть, заветнейшая с детства мечта… Но это надо представить маленького мальчика, зимние и весенние вечера в сталинскую, с 1945-го по 1953 год, эпоху. Малую Никитскую улицу, на которой живет в особняке Литвинова — Лаврентий Берия, и несколько находящихся здесь по соседству особняков, в которых иностранные посольства. На Никитской улице, на улице Герцена. На улице Воровского. Которая нынче называется Поварской. Иная жизнь за кремовыми, всегда опущенными шторами. Иногда приоткроются ворота, милиционер отдаст честь. Выедет машина, какие-то не нашего дизайна предметы во дворе. Лопаты. Ведра. Метелки. Иногда приоткроется дверь — кусочек ковра или коридора, дверная ручка. Остановиться на бегу нельзя — на улице в каждой подворотне по агенту. Иногда вся улица запружена автомобилями, и над нищетой ближайших подворотен и подвалов, в которых живут татары, разносится: «Машина французского посла — к подъезду, машина военного атташе Королевства Великобритания — к подъезду…» Попал наконец-то внутрь. Во всех посольских особнячках бывал, во многих пивал и едал. Но наконец-то на той самой улице моего детства. Литературоведы, анализируя этот текст, скажут: воссоединилось время.
Еще несколько месяцев назад Ольга Мироновна, жена Александра Александровича Зиновьева, сказала мне, что посол Германии собирает вечер в честь Александра Александровича. Действительно не шуточное дело — и гражданин Германии, и многое там написал, и двадцать один год, кажется, прожил. Пришел факс, сговаривались по телефону.
К сожалению, этот вечер в честь Зиновьева наложился на другой вечер и банкет, который устраивал уже другой Александр — Александр Иванович Лебедь по случаю 65-летия Красноярского края. И с Красноярским краем я в особых отношениях, и с Германией дружим, принимаем студентов из Кельна и Марбурга. Немцы, как очень богатые люди, устроили прием изумительный. Но и сама резиденция прелестная. Старый особняк во всех старых и уникальных индивидуальных подробностях. Горящий камин, плотный ковер, женская прислуга в кружевных наколках. В холле антресоли и лестница, ведущая в теплую глубь немецких апартаментов. Одно из главных украшений холла — старинный портрет Екатерины Великой — все-таки княжна Цербстская — и мраморный бюст Гете. Я думаю, что, увидев что-то подобное в кино, Андрей Мальгин решил строить у себя на последнем этаже дома зал-библиотеку в два этажа. Рассадили всех — было человек около 100 — в салоне с настоящей живописью и хрустальными люстрами. В этом смысле интерьер посольства архаичный. Я все время глядел на подсвеченный точечной лампой старинный портрет какой-то девушки в бальном платье с обнаженной грудью и собачкой на руках. Но если чуть перевести взгляд, из-за колонны виден седой клок волос на голове Сергея Николаевича Бабурина. Зиновьев, видимо, с ним дружен. Была еще и мысль, что за двадцать лет, которые Зиновьевы пробыли в Германии, наступила самоидентификация Германии. Выступал старый друг Зиновьева Карл Кантор. Кто это такой, я не знаю, но он говорил хорошо и умно. В конце сравнил его поэзию, довольно политичную, с вершинами русской лирики. Здесь Кантор, конечно, немножко переборщил. Упомянул, что в одной из вышедших в Германии рецензий была мысль, что это первая в мире книга XXI века. Соединение научного взгляда и художественного подхода. Но у меня все время шумел под сердцем холодок некоего сожаления. Вот Ал. Ал. читает о немецкой бюрократии, о выборе в ресторане блюд, о несвободе советского человека за рубежом. Выступление, вернее, чтение крошечных отрывков из его произведений Ольгой Мироновной и самим Александром Александровичем чередовалось выступлением солистов «новой оперы», была инструментальная музыка самого общего классического разлива и пение. Удовольствие было возвышенное, вернее, возвышающее, потому что во время всего этого вечера работала собственная мысль. Здесь венец деятельности Зиновьева, однако, судя по реакции нашей самодоволь-ной и чванливой общественности, она в ней не нуждается, как не нуждалась и раньше.
Я дал себе на эстетические переживания лимит времени в два часа, потому что твердо решил побывать на приеме, устраиваемом Лебедем. Мысль у меня была такая: во-первых, нельзя, чтобы подумали, что я сума переметная и дружу сегодня с Лебедем, а завтра с Путиным. А во-вторых, всегда в глубине у меня соображения об институте, надо, чтобы любая власть его и ценила, и любила. Но, наверное, я приехал в Дом союзов зря. В половине десятого концерт уже закончился, и в фойе оставались только приглашенные на банкет люди. Тут же я встретил Валеру, с которым летал в Красноярск, Володю Полушина. Они оба, кажется, из администрации губернатора. Рядом с ними стояла и писательская команда: Володя Еременко, редактор «Литроссии», Арсений Ларионов, Валентин Сорокин и Петр Лукич Проскурин. Чуть поговорили, тут же мимо нас ледяной глыбой, затянутый в смокинг, с бабочкой на мощной шее, проскользнул губернатор со свитой, и все повалили вослед. Охрана у входа в банкетный зал тщательно все фиксировала и проверяла билеты. К моему удивлению, мы, как в старое время сказали бы — «группа писателей», замешкались и оказались в самом конце стола. Мы пили и ели, какие-то ребята — «на двадцать человек охраны одна бутылка водки и два бутерброда» — уносили от нас то блюдо с колбасой, то тарелки, рюмки и бутылки, говорили о чем-то своем, но я цепко заметил, что и ни у кого не было попытки перевести хотя бы Петра Лукича в заздравный губернаторский угол. Вот как интересно получается. Все совершенно самостоятельны. Всем никто не нужен, но все время апеллируют к писателю как к гаранту интеллектуального суверенитета, а вот когда писатель появляется, прихорашивается и сердце у него трепещет: вспомнили! — о нем забывают, и он пирует в лучшем случае с охраной, которая старается вырвать из-под него блюдо с полукопченой колбасой.
12 ноября, пятница. Это обычный кошмар конца года. Мое расписание: в половине двенадцатого встреча с китайской делегацией, в три переговоры с Ильей Шапиро по поводу неуплаты аренды, в пять приедет Сережа Шолохов с интервью для своей новой литературной передачи. Ой, как я не люблю говорить о литературе. Я за ней по-настоящему не слежу, мало ее читаю и не люблю строить из себя в этой области знатока. Обо всем этом писать грустно.
На переговоры взял как поддержку и свидетелей Людмилу Михайловну, Сергея Петровича, Сережу Лыгорева и Костю из бухгалтерии. Первое, что сделал Илья, увидев столь обширную делегацию, накричал на Костю, который неверно сделал бухгалтерскую сверку. Илья Геннадьевич принадлежит к типу наших арендаторов, которые все время начинают вспоминать кризис 17 августа, как будто бы институт жил и живет вне этого кризиса и должен помогать винному торговцу. И очень при этом гордится, что гасит все счета за телефонные переговоры, тем самым как бы включаясь в весь процесс высшего образования. Одна цифра, произнесенная им, вызывает уважение — 700 тысяч долларов, которые он выплатил институту с начала аренды. Но лучше бы их выплатило государство. Включив в арендную плату стоимость электричества и всех коммунальных услуг, в том числе и уборку мусора, мы тем самым кредитуем ведомство Ильи Геннадьевича.
Все грустно и мерзко. В Чечне идет полномасштабная война, делают до 100 боевых вылетов. Но все же мне кажется, здесь и с чеченской стороны не очень чисто. Я вспоминаю этих старых женщин перед телекамерой, которые поддерживали Дудаева и Мосхадова. Нужна железная работа, привычка к труду, а не привычка к несчастьям.
B. C., кажется, за ее книгу «Болезнь» дают государственную стипендию. Это, по-моему, для нее единственный проблеск за последние времена.
14 ноября, воскресенье. Выходные провел на даче. Топил баню, такое ощущение, что вернулись времена пяти-шестилетней давности, когда физически мне все было легко. Вечером позвонил Анри Суренович Вартанов, пришлось срочно садиться за «впечатления» для «Труда». Впечатления составились после двух часов просмотров с кнопки на кнопку.