При этом во весь экран зажглись красные буквы «СКАНДАЛ», а портрет Ельцина постепенно померк.

«Тем не менее начальник следственного управления Евгений Годунов провел сегодня пресс-конференцию, на которой подтвердил, что в Госкомимуществе ведется следствие. Он также воспользовался микрофоном, чтобы выразить свое недовольство действиями средств массовой информации».

Я так и впился глазами в лицо человека, появившееся на экране. На вопросы журналистов отвечал тот самый неопрятный, неприятный тип, которого я видел тогда в Главном управлении милиции вместе с Древним. Я ничего не понимал. Да, Сергей был прав. Сопляк был связан с Годуновым! Крематорий Годунов! Да я бы с превеликим удовольствием сам сжег его в синем пламени.

«Это серьезное, болезненное дело, а не материал для подкормки бредовых мыслей некоторых журналистов, – поучал Годунов хриплым, суровым голосом. Операторы показали его лицо крупным планом, среди реденьких зубов мелькнула золотая коронка. – К нему надо подходить осторожно и осмотрительно, как оно того и заслуживает».

– Милицейский инструктаж, как надо заметать следы, – с усмешкой заметил Юрий.

«К тому же еще, – заливался соловьем Годунов, рисуясь перед телевизионными камерами, – должен сообщить, что виновный в утечке конфиденциальной служебной информации будет выявлен и сурово наказан».

– Как же, накажут, – пробормотал Юрий.

– Вот подонок, сам и организовал эту утечку, – с горечью прошептал я. Многое стало мне ясно. Докладную записку составил Шевченко, Годунов снял с нее копию, переделал, как ему требовалось, и научил того дурачка из «Правды», как и что писать.

Я тупо уставился на телевизионный экран. Фигуры и лица расплывались, словно в тумане. До меня доносились отдельные несвязные слова. Мне жуть как захотелось умыть руки, не обращать внимания на всю эту дьявольскую кутерьму. Неплохо бы для начала вернуть Чуркиной ордена и медали.

Я звонил ей несколько раз, но трубку никто не брал. Должно быть, она куда-то уехала, скорей всего, на загородную дачу. Я не был дома уже почти неделю. Там, поди, холодно, тоскливо, да и поговорить не с кем, но мне вдруг остро захотелось оказаться у себя. Я, как раненый зверь, мечтал о своей норе, чтобы зализать раны и подлечиться. Юрий захотел подвезти меня, но по дороге прошла снегоочистка и завалила «жигуленка» снегом по самые ручки дверей. Битых полчаса мы откапывали машину, а откопав, не могли завести движок – зима всегда припасает свои коварные подлости напоследок, когда москвичи уже устали от снега и холода.

Кончилось все тем, что я остался у Юрия ночевать, а утром взял такси. Стекла у машины были серенькие, грязноватые, как и небо над Москвой, как улицы, по которым мы проезжали, как, собственно, весь город в эту пору года. Серенькие, в унисон моему настроению. Даже в Люблино настроение у меня не улучшилось.

Возле дома я заметил крытый грузовик. Со ступенек лестницы спускались двое мужиков, на плечах у них был свернутый в рулон ковер.

Я попросил таксиста не отъезжать от дома на тот случай, если меня начнут убивать. Но кто? Древний из «Правды» убивать меня не собирался, того израильтянина в узком пальто на свете уже нет. Старых спортсменов в кожаных куртках поблизости не видно. Нет и «Вольво» с мордоворотами в темных очках «Рей-Бан». За домом никто не следит.

Таксист повернул за угол, чтобы развернуться, а в это время двое грузчиков тащили с лестницы тяжеленный гардероб. Развернувшись, таксист остановился сзади грузовика. Я сунул ему кучку скомканных сторублевок и поспешил в дом, мимо грузчиков. В глаза мне бросилось, что вроде гардероб-то знакомый.

– Эй, ребята! Куда это вы его тащите?

– Как куда? В машину, – проворчал здоровенный малый. – А что такого?

– А то, что гардероб-то мой, а я не помню, чтобы собирался переезжать. Тут, по-видимому, какая-то ошибка.

– Да нет тут никакой ошибки, товарищ, – прорычал он. – Мне дали команду вынести отсюда все и отвезти на склад.

– А вы часом не ошиблись адресом?

Он опустил свой край гардероба, который с тяжелым стуком плюхнулся на обледенелую ступеньку, затем устало потащился к машине и рванул дверь.

– Вот смотри, – размахивал он сколотой пачкой заказ-нарядов. – Вот эта улица, дом одиннадцать, второй этаж, прямо. Фамилия Катков, верно?

– Да, Катков я и есть, – подтвердил я, совершенно сбитый с толку. Впервые за многие годы меня выселяют из квартиры. Но так ведь делать нельзя, и плачу я аккуратно.

– Мне наплевать, что у вас там написано. Тащите гардероб туда, где взяли. Тащите все назад, – потребовал я, заметив, что они успели погрузить уже большую часть моих вещей.

– Хорошо, отнесем, если заплатите за погрузку-разгрузку.

– За погрузку-разгрузку? Не буду ни за что платить. Тащите вещи назад, пли вызову милицию.

– Будем даже рады. У вас впереди девяносто дней, а если не заплатите за хранение, все вещи пойдут с молотка. Если же вырученных денег не хватит, мы вызываем милицию. Не обессудьте, таков закон.

– Послушайте, я знать не знаю, что здесь происходит, но…

– Николай! Николаша! – В вестибюле стояла старушка Парфенова и звала меня, помахивая свернутой газетой.

– Одну минутку, бабушка, – крикнул я, не желая расставаться со своими вещами.

– Николай! Николаша, дело срочное и важное!

– Не уезжайте, пока не вернусь, – бросил я грузчикам и заспешил к дому по обледенелому тротуару.

– Тут тебя искали, приезжали, – сразу сказала бабушка.

– А кто, не знаете?

– Да несколько дней назад, я и не помню. Где ты болтался? Я же не видела тебя цельную неделю.

– Ну извините, извините… Уезжал я из Москвы. А на кого они хоть похожи-то? Приезжали на шикарной машине? В кожаных куртках? В кроссовках?

Старушка лишь пожала плечами, в глазах у нее промелькнула настороженность.

– Да, вспомнила. Двое их было. А может, трое.

– Какие они? Высокие или низкие, толстые или худые? – Грузчики в этот момент пошли за другими вещами. – А случаем, не милиционеры?

Парфенова опять пожала плечами.

– Темные очки. Темные очки и бритая голова, – только и смогла припомнить она и зашаркала в свою квартиру.

Темные очки? Бритая голова? Я двинулся вслед за ней, ломая голову: уже не тот ли мордоворот в очках «Рей-Бан» приходил по мою душу? В комнате у нее ничего не было, стоял лишь колченогий столик да лежали три упакованные корзины.

– Что у нас, черт бы все побрал, происходит?

Она вытащила из-под руки свернутую в трубочку газету и тяжело опустилась на корзинку.

– Вот я и говорю: в черных очках и голова бритая.

– Да нет, я спрашиваю, почему хозяйничают здесь грузчики? – В этот момент они несли через вестибюль мой письменный стол, отчего я опять заволновался: – Да они же выносят все мои вещи!

– Ах, вы про это, – как-то буднично заметила бабушка, словно я поинтересовался погодой. – Да нас всех должны выселить не позднее нынешнего дня. Грузчиков, должно быть, нанял новый владелец…

– Как это, новый владелец? – остолбенел я от неожиданности.

– Ну, ведь особняк-то наш продали.

– Как продали?

– Да знаете вы как. Сами же мне говорили, что по закону теперь он частная собственность, – качнула она головой, качнула неодобрительно.

– Я-то знаю, но вместе с тем…

– Купил его один из тех, о ком вы все время говорите, как это называется? Свободное… чего свободное-то?

– Свободное предпринимательство?

– Во-во, он из маклеров, – презрительно шепнула она, употребив это немецкое слово вместо английского «брокер». – Такие молодые симпатичные люди, как-то они приходили сюда и сказали, что купили наш дом у государства.

– У государства?

Она лишь кивнула в подтверждение.

– Но ведь до того, как коммунисты конфисковали это здание, оно принадлежало вашим родителям, так ведь?

– Его построил еще мой дед, – тоскливо вздохнула бабушка.

– В таком случае в первую очередь только вы имеете право владеть домом. А у них такого права нет.