— Зачем тебе? — не мог поверить он.

— Зачем? Да потому как я каждый раз себе и другим доказываю, что истинный лик — не внешний. Не то, что мы видим с первого взгляда, есть истина. Не те слова, что мы слышим от кого-то, есть правда. А лишь то, что стоит за ними. Те действия, которые искусно завуалированы словами. Тот разум, что таится за внешностью. И пусть я омерзителен, но я могу вскружить голову любой дивчине. Я знаю, как надлежит мне мыслить, чтобы ее желания разжечь.

— Ну ты и загнул! — развеселился Пудила. — Это все у вас в Заморье так девок охмуряют? Да… Нет, у нас проще. У нас кто румян да удал, тот и полюбится.

— Вот именно — удал, — согласился я. — А был бы я румян и привлекателен? Разве стало б то интересно. Все равно, что вооруженный до зубов рыцарь, укрытый надежным панцирем, выедет против жалкого крестьянина, у которого из оружия один лишь ухват.

— Ухваты разные бывают! — с видом знатока ввернул Пудила.

— Да не о том речь. Так вот, победа рыцаря гарантирована. И если выехал он силами мериться, то не равны те силы изначально. Тут и так ясно. Только равные силы могут мериться. А зачем мерить большое и маленькое. Это и так очевидно. Так и я. Я без брони. Я безоружен. Но я мыслю. И желаю. И хочу. У меня даже ухвата нет, но я побеждаю. Лишь воля моя — ключ к успеху.

— Ух, ну ты совсем утомил, — недовольно прогудел кузнец. — Ты, Роберт, хороший человек, хоть и странный. Но все одно — голову мне не морочь.

Я вздохнул и пожал плечами.

— Я же сказал, что тебе не по пути со мной, если выкрутасы мысленные тебе не по нраву.

Он тоже обреченно вздохнул.

— Да хоть и по нраву, так все одно я ничего в толк не возьму. А вот как панцирь добротный сладить — это я всегда рад потолковать. Раз сам кузнец, так расскажи чего-нибудь? Чего ты ковал там, в своем Заморье?

Я добродушно улыбнулся. И воззрился в прозрачно-голубую гладь.

— Счастье.

— Это как?

— Да все так же: тяжелым трудом, изо дня в день. Да только подобно оно твоему панцирю — призвано оберегать, но не вечно. Всегда даст трещину, и промнется в самый неподходящий момент.

— Так на то заплаты ввариваем, — напомнил Пудила. — А после для надежи проклепываем.

— Клепай — не клепай, а все без толку. Изначально надо замышлять крепкий и надежный панцирь. Все просчитать, продумать, железо грамотно просеять, расплавить, убрать шихту, сварить, отлить заготовку, отковать, вытянуть равномерно, придать форму. Закалить и в меру отпустить. А там уже и полируй себе, чернь да золото наводи, чекань, режь да трави. Это уже изыски. Можно и без них. Но с ними приятнее, ведь они — удел высокого мастерства. Тут уже высшее мастерство соперничает.

Он с глубоким уважением воззрился на меня.

— Хм, видать и вправду кузнецом был. А на мои панцири взглянуть не желаешь?

— Почту за честь, — склонил я голову в поклоне.

Он развернулся и рывком сдернул холщовый полог. В глаза ударил нестерпимый свет. Яркие блики вспыхивали и сияли на гладких стальных бронях, заботливо уложенных рядами. У меня вырвалось невольное восклицание.

— Ого!

— Чего? — жадно засветились глаза Пудилы.

— Здорово. А ну-ка…

Я протянул руку и взял ближайший нагрудник. С видом знатока постукал его костяшками пальцев, прикладывая ухо и прислушиваясь к звону. Поскреб ногтем, провел ладонью. Да, действительно, работа достойная.

— Хм, Пудила, ты столь же искусен, сколь и силен. Далеко не каждому кузнецу по плечу такое.

— А то! — польщено улыбнулся он.

Панцирь переливался под ярким солнцем, и горел не хуже зеркала. По всему краю шла фигурно прокованная отбортовка, напоминающая свитый канатик. В центре золотом был наведен треугольный щит, с изображением лилии в перекрестье меча и топора. По бокам красовались щитодержатели — лев и олень. А под ними девизная лента. Так, что тут? «Достоинство и великодушие» — гласила надпись на ленте. Как обычно — громкие помпезные слова, высокие идеалы дворянства, как правило, соответствующие их сущности с точностью до наоборот. От герба во все стороны, подобно лучам расходились полосы растительного орнамента — сеть сложных завитушек. И все такой искусной вычурной работы — глаз не отвести. Довершали дело литые золотом пряжки, призванные крепить нагрудник к наспиннику и набедренной юбке. Да, ценитель прекрасного всегда жив во мне.

— Пудила, ты великолепен, — искренне покивал я, проводя ладонью по гравированной поверхности. — А рисунок сам рисовал?

— Нет, меня на такое не хватит, — стыдливо заметил он. — Это герб одного из придворных графов. Так он не единожды отправлял посыльных с рисунком герба. Они и следили за точностью, пока я его начертывал. Надеюсь, ему понравится.

— Не то слово — понравится.

— Посмотрим.

Я приглядывался к позолоченному рисунку, карябал ногтем, и даже принюхивался, улавливая почти выветрившийся запах едкой кислоты.

— И как ты золото наводил? Всечкой?

— Ну да. Сначала рисунок кислотой по воску вытравил, затем резцами прогрыз, а после на горячую вклепал туда золотой пруток. И начистил. Не очень-то и сложно.

— Для тебя. Остальным это не по зубам.

— На то я и мастер, — гордо засиял он.

Я поднял заинтересованный взгляд.

— И сколько за такой панцирь тебе граф платит?

— За панцирь не знаю, но за полный латный доспех — пятьдесят золотых гульденов.

— Сколько?! — ужаснулся я, укладывая нагрудник обратно.

Он непонимающе уставился на меня.

— Пятьдесят, — тихо повторил он, хмуря густые брови. — А чего? Дорого? Так вещь-то непростая…

— Дешево! — выпалил я. — Ему цена — тысяча! Не меньше!

Пудила скорчил кислую гримасу.

— Брось, Роберт, какая тысяча?! Да кто ж такие деньги тебе заплатит?

Легкая усмешка заиграла на моем лице.

— Пудила ты Пудила! У твоего графа золота столько, что он мог бы всю твою телегу под ним похоронить.

Он снова покривил губами и отмахнулся.

— Ну может… но это уж не мое дело. Мне лишь бы вовремя рассчитался.

— Ты низко ценишь свой труд. Такое мастерство должно стоить дороже.

Он мечтательным взором окинул свои творения.

— Хотелось бы.

— Тут годы работы…

— Ну, не годы. У меня ж сыновья в подмастерьях. Так мы заказ графа за три месяца сладили.

— Хорошо, — я поуспокоился, и тоже смотрел на доспехи. — А сколько у тебя, Пудила, ушло золота, дабы эти три месяца прожить?

Он задумался, нахмурил брови и поглядел на лошадку.

— Эй, Гриворыл, ты не помнишь, сколько раз мы за покупками в город ездим?

Гриворыл раздраженно заржал — мол, отстань с глупыми расспросами. Пудила долго соображал, бубня под нос и загибая мозолистые пальцы.

— Ну, наверное с тридцать гульденов будет.

— Выходит, ты заработал всего двадцать? — не поверил я.

— Э… ну… погоди. Так я еще тигли новые брал, ремешки у кожевенника, проволоку золотую… чего еще? Долголобу наконец-то гульден отдал за крышу… сынкам медяки на пряники… жене серебряк на холстину… сам пиво пил…

Я жестом прервал его размышления.

— Ты просто скажи — у тебя осталось чего?

Пудила изумленно взглянул на меня, и раболепно произнес:

— Нет.

Я приглядывался к далекой деревеньке, венчавшей вершину холма. Высокая мельница возвышалась одиноким перстом, медленно вращая широкими лопастями. Едва различимый скрип растворялся в скрипе нашей повозки. Приятный ветерок дул в лицо, навевая свежие мысли.

— Выходит, ты живешь, дабы граф твой щеголял в дорогих злаченых доспехах? Ты тратишь пятьдесят гульденов за три месяца, чтобы эти три месяца жить работать в поте лица на своего графа. А после он платит тебе те же пятьдесят гульденов за твою работу. В итоге у тебя ничего не остается, кроме мозолей да разбитых пальцев, а он получает дорогую вещь, цена которой не меньше тысячи?

Пудила смотрел на меня, как на привидение. Я покивал и продолжал:

— Вот потому-то он богат, твой граф. Потому-то у него горы золота, и всего, чего он хочет. А ты беден. Ты работаешь лишь ради того, чтобы жить. Он же живет, дабы желать. И такие как ты исполняют его желания.