— Скажи шоферу, Рубашов, чтобы он отвез тебя домой, — сказал Виш, и в голосе его вновь прозвучали скорбные нотки, — и пусть он запишет для Боулера твои адрес. Ты ведь, как мне кажется, хотел бы уехать из Берлина? Мы же можем это организовать, Боулер?

Он вытащил блокнот и сделал запись. Николая Дмитриевича окатила душная волна амбры.

Боулер кивнул.

— Конечно! — он улыбался. — У нас есть и еще один проект, который мог бы вам понравиться, Рубашов. Очень интересный проект…

Он сидел на заднем сиденье в машине, мчавшей его по ночным берлинским улицам. Душа его была полна недобрых предчувствий. Мысли скользили и падали, то скакали бешеным галопом, то ползли, извиваясь, как испуганные черви. Наконец он уловил контуры водителя в зеркальце.

— Надо ли было ждать чего-то другого? — услышал он голос. — Поскреби чуть-чуть позолоту цивилизации, и что мы увидим? Звериные хари!

Он почти не видел его. Круглая фуражка, и иногда, в свете фар встречной машины, вспыхивающий скорбным блеском правый глаз.

— Люди, вместо того чтобы молиться на историю своего создания, зажимают ее в кулаке, не так ли? Кто знает, о чем тут идет речь… Инстинкты, и только?

Вдруг он понял, что за рулем шикарной генеральской машины сидит не кто иной, как кучер его ночного гостя на рубеже веков. Но так ли это? Голос водителя был странно далеким и с металлическим призвуком, словно исходил из забытого ржавого ящика в его собственной памяти или из чего-то такого, что вовсе и не было памятью… так, пещера, склеп с выдуманными воспоминаниями, артефактами, рожденными чьей-то чужой фантазией.

Они проехали центр. Ночные фонари то и дело просовывали свои щупальца в окна, но слишком коротко, чтобы он мог различить черты водителя.

— Все это выглядит очень скверно… господин Рубашов? Я правильно произношу вашу фамилию — Рубашов?

— Да, совершенно правильно… Йозеф Рубашов.

— Барометр истории упал невероятно. Штормовое предупреждение… Даже не шторм грядет. Ураган…

Он раскурил сигарету. В слабеньком свете от тлеющего табака Николай Дмитриевич видел его кожу — бело-голубая, неестественной белизны и неестественной голубизны кожа.

— Да разве это важно? — продолжил шофер свою мысль. — Человек получает то, что заслужил… Так уж оно устроено, чет-нечет, а потом наоборот.

Он затормозил у платанов на Коппенплац. Теперь Рубашов разглядел его лицо — это был тот самый дворецкий, что подавал им шампанское.

— Или, может быть, я преувеличиваю?

Мимо прошла группа солдат, громко разговаривая, откуда-то пахло дымом, над кварталом плыл острый, удушливый запах пожара, или, может быть, он ошибался. Он уже не верил своим органам чувств.

— Как мне его найти? — спросил он.

— Кого?

— Вы знаете, о ком я говорю. Дворецкий улыбнулся.

— Примите предложение господ Боулера и Брака… примите их предложение.

Дворецкий предупредительно открыл дверцу.

— Мы увидимся, — сказал он. — Когда ураган немного стихнет, мы обязательно увидимся. Поверьте мне, господин Рубашов.

Т-4

— Позвольте представить — баронесса фон Лаузиц, — сказал Боулер, показывая на пожилую женщину. — Баронесса фон Лаузиц — лишь один из многих персонажей, живших в этой даме до недавнего времени. Исключительно интересный случай; без преувеличения — самый интересный в моей профессиональной карьере. Собственно говоря, зовут ее Маргарета Барш. Из простой крестьянской семьи под Котбусом. Сербские корни с отцовской стороны… но это мало что объясняет.

Женщина тихо сидела на краю больничной койки. Боулер снял с нее смирительную рубаху, но она инстинктивно держала руки сложенными на груди — видимо, еще не привыкла. Вирт с интересом ее рассматривал.

— И что с ней сейчас? — спросил он.

— Это не деменция, — задумчиво сказал Боулер, — и не гериатрические изменения, насколько мы можем судить. Личностные нарушения сейчас тоже сгладились… Сейчас в клинической картине ведущими являются нарушения речи… разрыв глубинных связей между словом как фонетической конструкцией и его абстрактным смыслом.

— Повреждение мозга? Объемный процесс? — спросил Вирт и сделал знак Рубашову: запиши.

— Возможно…

Боулер начал перебирать флаконы с лекарствами на ее тумбочке.

— Мы наблюдаем ее уже несколько лет, — сказал он, — вопрос только, что поучительного можем мы извлечь из этих наблюдений. Это, впрочем, основной вопрос всей психиатрии: можем ли мы вообще чему-либо научиться? Какая-то польза должна же быть и от этой жизни, иначе зачем она возникла?

Он ласково погладил больную по голове и протянул ей стакан воды.

— Что ты держишь в руке, Маргарета? — спросил он. — Как это называется… ну то, из чего ты пьешь?

— Окно, — сказала она серьезно и посмотрела на стакан.

— Это называется стакан… а не окно.

— Окно, — повторила она, нагнулась и сняла с себя башмак. Очень осторожно, словно выполняя некое требующее огромного сосредоточения действие, наполнила башмак водой и вылила ее себе на голову.

— Вот видите, — сказал Боулер. — Кто может знать, что за драма разыгрывается в душе Маргареты Барш? Причем следует отметить, что «стакан — окно» — одна из ее наиболее логичных, во всяком случае понятных ассоциаций.

— А до этого, — спросил Вирт, — до возникновения этих… речевых нарушений… у нее было расщепление личности?

— Это довольно трагичная история. В шестнадцать лет у нее возник психоз, что послужило причиной — неизвестно, возможно, ранняя смерть матери. Ей пришлось взять на себя воспитание младших сестер и братьев, что для юной девочки является немалой психологической нагрузкой. Есть довольно расплывчатые сведения о том, что она, еще не успев созреть, подвергалась сексуальным домогательствам со стороны отца.

Вирт сочувственно кивнул.

— Вскоре на сцене появляется первый из персонажей, поселившихся в ее душе ни много ни мало как на последующие пятьдесят лет: баронесса Катерина фон Лаузиц. В истории болезни тех времен отмечается, что раздвоение личности было настолько выраженным, что повлияло на все ее поведение. У нее появилось высокомерное выражение лица, аристократические манеры… даже осанка изменилась. Прямая спина, красивая походка… Она по-иному стала вести себя за столом, даже начала слегка картавить… ни дать ни взять, настоящая аристократка.

— А вообще-то существует или существовала какая-нибудь баронесса с таким именем? — спросил Вирт.

— Странно, но да. И к тому же Маргарета Барш знала ее жизнь, как свои пять пальцев, что придает всей этой истории некий мистический, я бы даже сказал, жутковатый оттенок. Не знаю, известно ли вам, уважаемые господа: баронесса фон Лаузиц была одной из последних, кого сожгли на костре в Верхней Силезии как ведьму. Маргарета Барш знала о ее жизни все. В деталях. Как выглядел парадный зал в фамильном замке. Какая музыка ей нравилась. Она подробно описывала знакомых, свои беседы с ними — и, надо сказать, по оценкам экспертов-историков, темы этих бесед совершенно соответствовали принятым в тогдашних аристократических кругах. Она описывала свои отношения с молодым поклонником, неким графом Пфайфером, со своей польской кормилицей, мудрой старушкой, сыгравшей впоследствии определенную роль в судебном процессе против баронессы… Отец баронессы, как показали позднейшие исследования, так же как и отец Маргареты Барш, использовал девочку для удовлетворения своих низменных потребностей. Этот скандал, кстати, использовали на суде как аргумент против баронессы — утверждали, что она с дьявольской помощью искусно сплела сети для уловления родителя… Маргарета Барш описывала не только сам процесс, но и его кульминацию — очищение фон Лаузиц через огонь. Причем с мельчайшими подробностями — какая это страшная боль, как кипит под кожей жир, как сама кожа лопается от жара… Жуть, не правда ли?

Вирт знаком приказал Рубашову прекратить записывать.

— Во время первой госпитализации, — продолжил Боулер, — она объяснила врачам, что просто сжалилась над бездомной душой баронессы фон Лаузиц и позволила ей жить в своем теле. Потом Барш побывала и в других лечебницах — в Баутцене, в Гейдельберге, Штеттине… Началось даже не раздвоение, в растроение… расчетверение, и так далее, личности — сначала она была сынишкой лесничего, на следующий год — белошвейкой… Но Катерина фон Лаузиц все эти годы оставалась с ней. Персонал постепенно привык, и ее даже начали называть Катериной, а не Маргаретой. Впрочем, так оно и продолжается — здесь ее для краткости называют баронессой.