Женщина вдруг засмеялась и помахала кому-то в углу. Там стояло зеркало, но никого не было.

— Сейчас у нее, по-видимому, и другие расстройства, — заметил Вирт.

Боулер грустно кивнул.

— У нее для каждого из персонажей была своя, если так можно сказать, речевая характеристика, свой голос. Сын лесничего говорил на своем, простонародном языке, баронесса, как мы уже заметили, была настоящей баронессой, а белошвейка пришепетывала, как будто у нее был полный рот булавок. Наконец все эти голоса вытеснили ее собственный, и теперь вообще невозможно понять, что она хочет сказать.

— Могила, — вдруг воскликнула Маргарета, указывая на стетоскоп. — Могила!

И засмеялась тихим, очень печальным смехом.

— Раньше ее, возможно, сожгли бы на костре, точно, как баронессу фон Лаузиц. А что мы должны делать с такими созданиями сейчас? С одержимыми? Чередование горячих и холодных ванн? Инсулиновые шоки? Шансов не больше, чем, скажем, трясти мешочек с фишками для лото в надежде, что они расположатся по порядку, от единицы до девяноста девяти. Она неизлечима.

— Вопрос пользы, — сказал Вирт, листая историю болезни. — Может ли она быть нам полезна? И если будут рождаться такие же, как она — могут ли они когда-либо нам пригодиться? Ведь эти заболевания не так уж редко носят наследственный характер…

— Так же, как и с ведьмами, — заметил Боулер, — профессия ведьмы имела выраженные наследственные черты. По наследству передавалось умение видеть будущее, знания о болезнях… от матери к дочери. Сегодня мы их считаем умалишенными. Сегодня ведьмы сидят в сумасшедших домах. И что нам с ними делать?

Боулер вновь надел на женщину смирительную рубаху. Она не сопротивлялась, только кивала в сторону его стетоскопа и раз за разом повторяла: «Могила! Могила!»

— Господа, — сказал он, — у нас не так много времени. Мне хотелось бы показать вам еще парочку пациентов до отъезда.

Они направились к дверям. Пожилая женщина грустно покивала головой. Она хотела что-то сказать, но поток слов и понятий в ее сознании устроил, по всей вероятности, бешено крутящуюся карусель, и не так-то легко было выхватить из нее нужное.

— Я согласен с вами, Филипп, — пробормотал Вирт, идя по коридору, — все эти люди страдают, хотя снаружи это, может быть, и незаметно. И родственники их страдают, но никогда в этом не признаются.

— Разумеется, Вирт. Мы просто не имеем права забывать о страданиях. Их самих и родственников. Еще об одном мы просто обязаны говорить открыто — каких затрат это требует. Психиатрическая служба обходится государству в миллионы. За эти деньги мы могли бы выдать брачное пособие двадцати тысячам молодых пар, по десять тысяч рейхсмарок! Или построить полторы тысячи холостяцких общежитий. Или две тысячи новых квартир. Сто пятьдесят полевых госпиталей! Не забывайте, господа, — идет война.

На визитной карточке Вирта стояло «Управление лечебных заведений Т-4», но что это был за проект, Рубашов так и не мог понять. Что-то с психиатрией, настолько-то он соображал, в основном они посещали отделения для больных старческим слабоумием и хронических шизофреников. Но были и другие — монголоиды и эпилептики, больные паранойей и различными фобиями, были даже пациенты с военными психозами и контуженные. Он пытался сложить все это в систему, пока делал для Вирта записи или заходил с ним в управление госпиталем заполнить талоны на бензин и таблицы километража.

Может быть, они решили эффективизировать психиатрическое лечение? Или привязать государственный сектор к военному бюджету? Он точно не знал. Проект был засекречен. Множество запечатанных сургучом документов и засекреченных памятных записок. И Вирт был не особенно разговорчив.

Николай Дмитриевич начал уже думать, что судьба его сложилась неплохо. Мир уменьшился до нескольких элементарных водительских навыков, простейших секретарских поручений и тихого восхищения немецкими пейзажами — реками, озерами, степями, альпийскими красотами — каждую неделю они накручивали тысячи километров по Великому рейху, туда и назад, в бранденбургскую тюрьму строгого режима, где у Вирта была контора. Там же он по ночам проводил секретные совещания с чиновниками из Министерства здравоохранения. Проект был подчинен управлению, возглавляемому Боулером и Браком. Он иногда встречался с ними в поездках.

Обер-полицай Вирт был здоровый мускулистый мужчина с врожденной жестокой гримасой на физиономии, иной раз до полусмерти пугающей пациентов, особенно параноиков, о чем он искренне сожалел. Он измерял их черепа и уши точно так же, как Боулер когда-то измерял череп Николая Дмитриевича, и пытался успокоить, ласково похлопывая по спине. Он почти все' время молчал. Сидел на заднем сиденье и заполнял бесконечные таблицы, иногда звонил по срочному делу в Берлин. «В стадии планирования, — вот и все, что он говорил о работе, — когда будет готово, вы это заметите сами».

И так они колесили по новым роскошным шоссе, а за окнами мелькали такие зеленые луга, такие умиротворяющие пейзажи, что Николаю Дмитриевичу трудно было представить, что где-то за горизонтом идет война.

Когда они посетили психиатрическую лечебницу в Гессене, шла вторая военная осень. Лечебница размещалась в старом монастыре на холме, у основания которого примостилась маленькая прелестная деревушка. В замке шел ремонт, больницу расширяли. Уже приступили к отделке гигиенических помещений — местная фирма взяла подряд на замену кафеля. В то утро, когда Вирт с Рубашовым приехали в лечебницу, один из слесарей заболел гриппом, и, поскольку с ремонтом почему-то очень торопились, Вирт приказал Рубашову помочь рабочим.

Он работал в моечной, пока Вирт совещался с Боулером, приехавшим для очередной инспекции. Они положили новый черно-белый кафельный пол, стены, тоже из кафеля, были совершенно белыми. Из подсобки протянули свинцовую перфорированную трубу и укрепили в стене, примерно в метре от пола. Йозеф, как его называли последние годы, ничего не имел против — ему было даже приятно поработать руками.

Через два дня все было готово. Боулер принес в качестве благодарности за хорошую работу пирожные, и они сидели на сверкающем новом полу, ели пирожные и разговаривали по душам. Все присутствующие принадлежали к счастливому племени освобожденных от фронта. Боулер и Вирт по причине важного задания в Т-4, а персонал в лечебнице — потому что их в порядке служебного перемещения командировали для наведения порядка в психиатрической службе.

Пришла зима. Немецкие равнины засыпало белым, искрящимся снегом. На войне ничего особенного не происходило — только англичане, запертые на своем жалком островке, как-то еще сопротивлялись. Вирт с чувством долга исполнял свои обязанности, поездок становилось все больше — иногда они отсутствовали целую неделю и более. Из Берлина пришли новые указания: больных переводить в более крупные больницы. Вышло предписание, по которому семьи, где имелись психически недоразвитые дети, обязаны заявить об этом властям. Что при этом имелось в виду — было не совсем ясно.

Мелькали пейзажи за окнами, мелькали недели. И если бы Рубашова спросили, как ему жилось эту зиму, он бы, скорее всего, улыбнулся. Судьба была милостива к нему; он слабо надеялся, что стрелка компаса удачи повернулась в другую сторону…

В середине апреля они снова приехали в Гессен, чтобы осмотреть новую лечебницу. Приехали и Боулер, и Брак, и еще один чрезвычайно скромный офицер в эсэсовском мундире по имени Брандт. Боулер пригласил их в зал ожидания в приемном покое. Стоял изумительный весенний день, вспоминал потом Рубашов. В больничном парке уже расцвели гиацинты, снег на крышах давно растаял. По небу то и дело пролетали стаи возвращающихся с зимовки птиц. Брак и Вирт перешептывались с застенчивым эсэсовцем, а Боулер угостил Рубашова сигаретой. Со двора донеслись крики — там остановились два автобуса, и оттуда вышли человек тридцать больных под предводительством двух медсестер.