Очнулся Костя на сборном пункте для военнопленных. У жизни со смертью еще не окончились счеты свои.

Военнопленный врач вытащил осколки и как мог залатал бывшего красноармейца Самаренкова. Его положили на нары в бараке для тяжелораненых в лагере для военнопленных в Красном Селе. Сам он двигаться не мог: был задет позвоночник.

Немцы прошли вперед, Красное Село оказалось в тылу. Там разместился штаб немецкой 18-й полевой армии, которая должна была захватить Ленинград. Там же был и огромный лагерь для военнопленных. Приближалась лютая зима 1941 года. Костя Самаренков лежал в грязном нетопленном бараке среди мечущихся в тифозном бреду военнопленных. Вши ползали по лицу и не было сил ни согнать их, ни раздавить. Костя думал за жизнь. Время от времени его мысли прерывались, когда кто-нибудь из лежащих на верхних нарах сбрасывал на него свой кал – вставать они уже не могли.

Жизнь быстро возвращалась в молодой и когда-то очень здоровый организм. Он хотел есть, но еды почти не было. Его соседи справа и слева перестали подавать признаки жизни, но никто не выносил их. Большинство пленных стали апатичны, отдали себя на волю Всемогущего, но пощады не получили. Костя Самаренков решил взять свою судьбу в собственные руки.

Первое, что надо было сделать, чтобы получить шанс выжить, – встать на ноги и уйти из барака для тяжелораненых, из этого морга для живых… Надо было начать шевелить пальцами – не дать органам закостенеть.

Когда санитары принесли бурду. Костя Самаренков сказал им спокойно:

– Ребята, не будите моих соседей. Они спят и просили получить похлебку за них. Проснутся – я их покормлю.

Это была его первая военная хитрость, и он съел три пайки. Назавтра Костя повторил свой фокус, и он снова удался. Но, несмотря на дикий холод в бараке, через несколько дней соседи сильно запахли, их убрали, и военнопленный Самаренков снова стал получать одну пайку. Установил контакты с санитарами, стало перепадать больше: мертвые делились с живыми. Лежа делал гимнастику. Начал привставать. Однажды решил: сегодня. Собрав все свои физические силы, свалился с нар и пополз. Он полз долго. Позвоночник отзывался на каждое неосторожное движение. Иногда он терял сознание. Но до своей цели он дополз. Теперь он жил в одном бараке с ходячими ранеными. От верной смерти он ушел, но за шанс выжить надо было еще бороться.

Постепенно он начал ходить и смог сам становиться в очередь за баландой. Пока остальные просто стояли в длинной очереди, военнопленный Самаренков тщательно изучал систему выдачи, а она была простой и, кажется, не давала никаких шансов схитрить, ибо раздатчик был немец. Но голь на выдумки хитра, особенно если очень хочется есть. И Константин Самаренков начал с того, что где-то достал второй котелок, плоский, в небольшим выгибом солдатский котелок, который так хорошо ложится сзади на бедро. Теперь оба котелка он надел на солдатский ремень, стянутый на животе. Один сдвинул на ремне вбок, под шинель, другой был явно виден между распахнутыми полами шинели. Как только немец выливал ему порцию похлебки в первый котелок и наклонялся, чтобы зачерпнуть следующую порцию, хорошо тренированным движением Костя Самаренков моментально сдвигал первый котелок под шинель, а на его место появлялся точно такой же второй. Все их отличие было только в том, что первый был уже совсем полным, а второй – совсем пустым. Доверчивый немец выплескивал второй черпак и Костя отходил. Это была его вторая военная хитрость.

Так дотянул он до лета сорок второго. А летом пришел "хозяин", некто Иванов-Берг, набирать рабочих в специальную рабочую команду. Многие догадывались, какие работы выполняла эта команда, но все равно шли. Они хотели жить любой ценой. Самаренков тоже записался в команду. Это была его третья военная хитрость.

Сперва они охраняли штаб армии, потом их бросили против партизан и тех, кто им помогал. И он воевал против тех, как раньше воевал против этих, верный в каждую единицу времени тому, кто его кормил и одевал. Здоровье к нему полностью вернулось, вокруг было много соломенных и несоломенных вдовушек, и бывший советский гражданин снова приспособился к окружающей действительности. Даже тогда, когда после Орловско-Курской дуги часть команды пыталась сбежать назад к победоносной теперь армии. Кости Самаренкова не было среди них.

Однако с немцами у него вышел какой-то конфликт, и он попал в штрафной лагерь. Лагерь освободили американцы. С тысячами других бывших пленных Самаренков вернулся на Родину, прошел фильтровочный лагерь, скрыл, конечно, свои художества, получил, как бывший пленный, червонец, отсидел девять и вернулся в свой текстильный городок с чистой совестью.

Но "никто не забыт и ничто не забыто". Начав разматывать одну команду, чекисты выходили на другую. Бывшие "работники" этих команд, хватаясь за шанс выжить, охотно делились всем, что они знали, и особенно в ходу был прием, когда валили свои "грехи" на тех, кого уже не было или кто был далече.

Один из тех, кто был далече, а именно, бывший взводный Строганов, давно уже вернулся из Австралии после прочтения указа об амнистии для бывших военных преступников, а его бывшие приятели продолжали вешать и вешать на него. Наконец, чекисты разыскали Строганова, и он, борясь за физическое существование, рассказал про всю Красносельскую, команду. Пришли и за сторожем детсада Константином Петровичем Самаренковым.

Хотя позвоночник после неудачного прыжка с высоты второго этажа снова почти парализовал ноги, теперь, зимой 1970 года, Самаренков боялся смерти не от голода – от пули. И снова, как тридцать лет назад, он вступил в борьбу за собственную жизнь. И снова сидел на койке, неподвижно глядя в одну точку, – изобретал военную хитрость. Несколько раз переписывал свое последнее слово, делал его эмоциональнее. В нужных местах незаметно щипал себя, чтобы выступили слезы глубоко раскаяния. Последнее слово учил на память, чтобы без бумажки… Произносил медленно, изображая "с трудом сдерживаемое волнение".

Уходя от мысли о возможной смерти, Самаренков пытался читать. Однажды днем, когда он отошел к окну покурить, я поменял наши книжки. Ему на койку положил "Охотничьи рассказы" Пришвина, а себе взял его "Поднятую целину". До вечера он продолжал читать, монотонно переворачивая страницы. Читал книгу, в которой не было ни одного действующего лица, лишь бобры, медведи да олени. Он очень хотел жить. И очень не хотел умирать.

В один из пасмурных вечеров середины декабря Константин Самаренков вернулся после суда в камеру, и по его радостной спине, когда он ставил свой посох в угол, я понял: свою жизнь он получил назад.

– Морозову и Лянченко – вышку. Остальным пятнадцать, – сказал он, садясь на койку. – Мне – за то, что попал в плен тяжело раненым, без сознания; Виноградову – за то, что пытался тогда перебежать назад к Советской армии, а Строганову – за то, что вернулся из Австралии. Родину, значит, любит.

Через несколько недель Константина Петровича Самаренкова взяли на этап. С него причиталось Родине еще шесть лет вдобавок к тем девяти, которые ему зачли.

Ушел из камеры простой советский антисоветский русский человек, не верующий ни в Бога, ни в черта. А каким другим, собственно, он мог быть? Еще тысячу лет назад начало вариться это варево, где смешивались часто несовместимые национальные гены скифов, славян, татар, угрофинов. Однородной смеси так и не получилось, но зато, помешивая сотни лет хорошим дрыном, добились одного: в кровь и в мозг вошло и устоялось – думать вредно, много будешь думать – в суп попадешь. И именно те, кто пытался осознать смысл жизни, прочувствовать и осуществить в либеральных рамках свою гражданскую ответственность, первыми оказывались между жерновами нескончаемых самодержавий. Только не думая, только плывя по течению, только попав в лагерь принуждающих, а не принуждаемых, можно было сравнительно безбедно прожить и даже умереть самому, без чьей-либо помощи. Разве так уходил на войну с немецкими фашистами Костя Самаренков, как уходил на фронт какой-нибудь британский паренек, который шел защищать свою Британию не только потому, что там он родился и вырос, но и потому, что его страна была свободной, и даже если он был беднее других, его жизнь и достоинство защищал Закон. Он шел сражаться против фашизма за тот образ жизни, который считал единственно достойным. И поэтому, даже попав в плен, этот Том навряд ли бы пошел на "специальную работу": оставлять за собой пепелища. Что-то внутри, может, даже не осознанное им, помешало бы этому. То самое, чего не было и не могло быть у рабочего паренька из текстильного городка Кости Самаренкова.