Уже на половине моего монолога "некто" умоляюще поднес палец к губам, потом стал показывать на стенки – нас, мол, подслушивают, но я не хотел щадить его. Его, потомка тех евреев, что остались в Египте возле горшков с жирным ту ком. Я, который должен был вернуться через несколько минут в полуголод камеры, с восемью с половиной лет заключения впереди, чувствовал себя счастливым по сравнению с ним, преподавателем философии в Саранском университете, обладателем трехкомнатной квартиры в центре города "с видом на море и обратно".

Зашел "шеф" – время "приятной" беседы истекло. Нахально набив карманы печеньем для ребят, я взял руки назад прямо при философе, чтобы он мог испить всю чашу, и вышел вслед за надзирателем.

Хотя "шефу" было ясно, что толку от нашей беседы с философом не было, скорее был "антитолк", тем не менее, "шеф" продолжал действовать по плану. Наверно, план был утвержден вышестоящей инстанцией, на его реализацию отпущены какие-то средства из бюджета (печенье, фрукты и т. д. и т. п.). И никто не мог остановить обороты маховика, работающего вхолостую.

Миша Коренблит тоже получил аналогичную встречу со своим коллегой. Марку летчика не нашли. Для него срочно отловили и доставили простого еврея-инженера.

Последний пункт плана был гвоздем программы. В конце января приехала Ева. Нас оставили одних на два часа в кабинете следователя. Потом у Евы приняли "нелегальную" передачу в пять килограммов. Эти "пять" килограммов я с трудом дотащил до камеры. Миша тоже получил свидание с Полиной Юдборовской, своей "оперативной невестой" по плану операции "Свадьба". Полина привезла с собой чемодан с консервами, и пять килограммов Миши Коренблита оказались намного тяжелее пяти килограммов моих. Когда мы вывалили на пол наши две передачи, чтоб разделить на три, весь пол был заставлен. Даже если мы все втроем попадем в разные зоны, ребятам хватит на несколько хороших сабантуев. Огромный торт, купленный Евой всего лишь пять дней тому назад в лучшем кафе Ленинграда, которое ленинградцы по старой памяти называют "Нордом", хотя во времена борьбы с низкопоклонством перед иностранщиной его переименовали в "Север", я зажал для зоны, на которую попаду сам.

Теперь, в условиях изобилия, мы позволили себе наесться досыта. Настроение резко пошло в гору, и Миша запел. У него оказался очень приятный тенор, а репертуар… ну прямо для меня – любимые песни Утесова и Шульженко. Несколько часов мы ходили по камере и пели, а Марк был приговорен к слушанию.

Мы пели не только потому, что были сыты. Мы пели и потому, что Ева и Полина привезли хорошие известия. Шла массовая алия. Кроме авиалиний через Берлин и Будапешт, ввели железнодорожную линию через Брест, и все же билеты были раскуплены на несколько месяцев вперед. Многие наши знакомые, в том числе бывшие ульпанисты, уже Дома. Если мы предоставим слово Гарику, он скажет коротко и ясно:

У нас было чертовски хорошее настроение. Мы пели.

А через пять дней мы ушли на этап. На этот раз быстро проскочили пересылку в Потьме и добрались до узкоколейки. Здесь – вход в Дубравлаг, один из островов Архипелага Гулаг.

Вагончики на узкоколейке – "мини-столыпины". Все, как в большом "Столыпине", но укороченного образца. Нас сажают в общий отсек с другими зэками. Один из них идет на особо строгий режим, то есть попадет в лагерь с Эдиком Кузнецовым, Юрой Федоровым и Алешей Мурженко. Обычно зэков на особо строгий везут в тщательной изоляции, но он, по-видимому, был один, все отсеки перегружены, и у конвоя не было другого выхода. А, может быть, элементарно набрехал мне в расчете на какой-нибудь навар. И навар был. У меня оставались к тому времени последние пять пачек сигарет. Четыре из них – дешевые сигареты "Памир" и одна пачка хороших сигарет с изображением кораблика под парусами. Я написал под корабликом несколько слов привета Эдику и отдал полосатому[28]. За работу я вручил ему авансом четыре пачки "Памира". Шанс, что пачка с корабликом попадет по назначению, был почти теоретическим. Но все же был.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Паровозик дотащил нас, наконец, до последней тупиковой станции узкоколейки Барашево. Здесь кустовая больница для заключенных: лагеря в Барашево нет. Начинается разгрузка, но нас почему-то не выгружают. И Большие Ожидания Марка Дымшица вновь оживают. Раздается гудок, и поезд трогается в обратном направлении. Нас снова везут назад. Может, не зря приезжал из Москвы в Саранск тот полковник в безукоризненном сером костюме…

Марк заключает со мной третье пари, почти символическое, всего на одну бутылку коньяка. На двадцать шестую. В нашем кубрике шум, смех. Миша снова разнимает.

Вдруг из соседнего отсека кто-то барабанит по смежной перегородке:

– Гиля, это ты?

– Я, кто это?

– Лева Ягман. Привет!

– Лева, привет! Как ты сюда попал?

– Иду назад в лагерь из больнички в Барашево. А ты идешь в зону?

– Да, вместе с Мишей Коренблитом и Марком Дымшицем. А как ты узнал, что я здесь?

– По голосу. Ты знаешь, на какую зону идешь?

– Нет.

– Ну, ладно. В Явазе начнут выгружать – увидимся.

Действительно, в Явазе нас выгружают. Я спрыгиваю с подножки в снег. Лева Ягман, худой, обросший бородой, в ватнике и ушанке, уже стоит вместе с другими зэками. Я становлюсь рядом. Мороз около сорока. Те, у кого нет рукавиц, засовывают руки в рукава и пляшут на месте. По обе стороны глубокий снег. Автоматчики в теплых шубах и ватных ушанках, завязанных под подбородком. Собаки – в собственном меху. А нас мороз пробирает до косточек.

Но я стою рядом с Левой. Через несколько часов я вольюсь в коммуну, и это главное. Раздается команда. Колонна трогается к машинам.

Воронок идет по зимней лесной дороге. Это далеко не американский хайвей. То и дело он подпрыгивает на кочках, ухабах и лесных корнях. Те, кто не вцепились в скамейку, подлетают в воздух и шлепаются вниз. Не успевают они подняться с пола и сесть, как на крутом вираже их бросает на соседей и снова на пол. Начинает мутить. Некоторые бледнеют, тяжело дышат, и пар изо ртов тут же изморозью оседает на подбородках.

Через час езды я уже чуть живой и остальные не лучше. Воронок наконец останавливается. Появляется начальник конвоя с папками. Кого? Мою фамилию называют, и я с радостью выкатываюсь из воронка. Мы с Левой прибыли в лагерь № 19. Машина уходит, увозя Мишу и Марка. Мы остаемся под конвоем у ворот. Ждем приемки.

Меня все еще мутит, но не выташнивает. Слабость. Ноги и руки закоченели. (Потом я узнаю, как такой же путь проделала в лагерь Сима Каминская. По дороге на свидание с Лассалем. Разница между нами была в том, что я в пути вцеплялся в скамейку воронка, а Сима – в ручки кастрюли с домашним супом, которым она хотела побаловать Лассаля. Она судорожно вцеплялась в ручки кастрюли, чтобы предотвратить разбрызгивание, и вместе с супом летала по машине. Когда Лассаль увидел ее бледное в синяках лицо, наверное, не знал, радоваться или рыдать навзрыд.)

Приходят лагерные надзиратели, начинается приемка. Леву как "возвращенца" сразу же пропускают в зону. Меня приводят на вахту. Стригут наголо и переодевают в форменную одежду зэка. Приносят тарелку с гороховым супом и кашу. На уголке стола я начинаю есть. Весь остальной стол завален содержимым моего рюкзака и чемодана. Идет сортировка. Мне оставляют положенное количество нижнего белья, летнего и зимнего, ушанку, шарф. Носки и носовые платки без ограничения. Туалетные принадлежности. Полотенца. Кое-что по мелочи. Все книги и записи на досмотр. Все остальное иметь при себе не положено – будет лежать на складе за зоной. При освобождении получу.