31

На антисоветских географических картах того времени можно было видеть две столицы СССР. Большая алая звезда на карте в центре европейской части СССР. Во все стороны от нее разбегаются железные и шоссейные дороги. Это Москва – столица советской России.

На той же карте еще одна такая же большая алая звезда. И расположена она в глухомани Мордовской автономной республики, о существовании которой знают только хорошо успевающие по географии пионеры и семьи политических заключенных. Здесь проходит только одна ветка ширококолейной железной дороги из Мордовии на Рязань и дальше на Москву. И никогда бы не пылала огромная алая звезда на этой карте рядом с маленькой станцией Зубово-Полянского района Мордовии, если бы не узкоколейка, отходящая здесь на север. Это станция Потьма, столица антисоветской России.

Не знаю, за какие грехи был облюбован этот забытый Богом край, славный когда-то дубовыми рощами, под заповедник Архипелага ГУЛАГ имени Щелокова. Если во времена заповедника имени Берия многочисленные острова Архипелага были разбросаны по всем параллелям и меридианам России, то к моменту, когда мы стали прибывать в лагеря после Ленинградских процессов, только один остров остался для политических – Дубравлаг. Центром этого куста лагерей был Яваз, но дорога в него – лишь через Потьму, по узкоколейке. Из Яваза, тоже по узкоколейке или по лесным проселочным дорогам, можно было попасть в политические лагеря Дубравлага: девятнадцатый, семнадцатый (большая и малая зона), третий (мужская и женская зона). Кроме того, здесь же находились лагерь для иностранцев и лагерь для плитических рецидивистов с особо строгим режимом. (По исправительно-трудовому кодексу РСФСР минимальный режим для политических – строгий.)

Лагеря в этих местах появились сразу же после революции, и местные мордвины уже в третьем поколении – потомственные надзиратели. Они давно уже забыли о дубовых рощах – сегодня для строительства новых бараков лес везут издалека. Разве лишь старики, ушедшие на пенсию, помнят транспорты с эсерами, сперва правыми, потом левыми, с меньшевиками, с троцкистами, каменевцами, зиновьевцами, бухаринцами, тухачевцами. Кулаков гнали табунами. Сегодня даже их кладбища не сохранились. Только тогда, когда копают землю заключенные семидесятых-восьмидесятых годов, натыкаются иногда на косточки заключенных двадцатых, тридцатых, сороковых.

Наш поезд покинул Ленинград в ночь на пятнадцатое октября. Впереди были пересылки в Ярославле, Горьком, Рузаевке и Потьме. А пока мы получили отдельный тройник на троих. Математически это было просто справедливо, ибо три делится на три без остатка. Но лишь когда стали водить на оправку, увидели мы, до чего роскошно устроены. Шесть отсеков для уголовников, как обычно, переполнены: десятки лиц плотно прижаты к решеткам. Только в момент вывода на оправку можно увидеть, кто еще едет в вагоне. Первый отсек, рядом с туалетом, – зэчки. Они видят всех проходящих и тут же "стригут и бреют". На богатом эпитетами русском языке с большой примесью татарских слов они дают характеристику мужских достоинств и статей каждого проходящего. Даже видавшие виды зэки проскакивают этот участок как ошпаренные, и долго еще слышны сиплые голоса зэчек и переливается их хриповатый смех.

Очередь нашего отсека. Первым идет Миша Коренблит. Вижу, как он волнуется. Это же увидят и зэчки, и тогда спасения нет.

Дежурный солдат отпирает отсек. Массивная решетчатая дверь с лязгом катится по направляющим.

– Оправка! Кто первый? Выходи.

Миша вылезает из отсека. Хочет идти. Разводящий преграждает ему дорогу.

– Руки назад! Встать лицом в окну! Без команды не трогаться!

Миша стоит к нам спиной, руки сцеплены сзади. Дежурный солдат запирает дверь.

– Проходи!

Зажатый между разводящим и дежурным, под сверлящими взглядами из отсеков, Миша идет в конец вагона. В ту сторону зэчки пропускают его без комментариев. Через полминуты он пойдет назад. Они готовы уже через пятнадцать секунд. Визг, гогот, рев десятков женских глоток. Стометровкой Миша долетает до нашего отсека. Но женщины не унимаются:

– Эй, милый! Куда бежишь? Подожди, может, договоримся. Девки, посмотрите, какой красавец. Жаль только, что один глазик слепенький, а другой – досточкой заколоченный…

Марк прошел в оба конца со спокойно-безразличным выражением. Его не тронули. Лишь прошелестел вслед за ним шепот:

– Смотрите, летчик пошел, летчик…

Меня тоже пронесло, но не как Чапаева в анекдоте. Почему не тронули, не знаю. Может быть, осознали. А может быть, иссякли.

* * *

Наш паровоз вперед не летит. Он потихонечку ползет на юг от Ленинграда. Часто останавливается. За паровозом – два вагона: почтовый и наш "Столыпин". Функции у них одинаковые. С почтового сгружают ящики с почтой для этого района и принимают мешки с местной почтой. "Столыпин" выгружает зэков, адресованных в местные лагеря, принимает тех, которых везут на суд в районный или областной центр. Если выгружают или принимают большую группу, суматоха начинается задолго до остановки поезда. Появляется начальник конвоя, обычно прапорщик, с делами выходящих, выясняет, в каких отсеках они сидят, сверяет фотографии, задает установочные вопросы. Помощник, как правило сержант, заносит данные на бумажку. Он будет отвечать за разгрузку внутри вагона, прапорщик станет снаружи, у входа в вагон. В тамбуре пост солдата, просматривающего ситуацию в обоих направлениях.

Поезд останавливается. Солдаты занимают свои посты. Лязгают двери отсеков. Сержант выкликает выходящих, они выкатываются, как гильзы при стрельбе одиночными. Замешкавшийся автоматически получает пинок – все у него должно было быть готово заранее. Беда, если в последний момент кто-то воспользовался спешкой и стащил у тебя что-нибудь из мешка или мешок целиком, искать уже некогда – попрощайся с ним.

Вылетают гильзы-человеки. Бегут по проходу.

– Один, два, три, быстрее, четыре, пять, быстрее, шесть, – считает сержант.

Принимающий внизу тоже пересчитывает – у него свой учет. Вот оба учета совпали. Принимающий расписывается за принятые человеко-души по количеству и получает их дела. Во времена Сталина при приеме политических сдающий произносил сакраментальную фразу: "Столько-то врагов Советского Союза сдал", а принимающий по уставу отвечал: "Столько-то врагов Советского Союза принял". Сегодня этого нет.

Если нет приемки "местного груза", конвой возвращается, дежурные снимают шинели и начинают мерить длину прохода монотонными шагами, остальные уходят в спецкупе на отдых.

Счастье, если солдату душно или он любознателен. Он чуть отодвигает вниз раму с матовым стеклом, и с высоты второй полки ты можешь увидеть то, чего не видел многие месяцы, иногда годы: траву, деревья, пасущихся коров. И какой замечательно красивой покажется тебе унылая природа северо-западного края под постоянно моросящим серым дождиком. И как гайдаровские мальчишки, будешь с радостным изумлением пожирать глазами мелькающие платформы встречных поездов, маленькие одинокие будки на разъездах со стрелочниками в красных фуражках, с флажками в руках. И снова бесконечный смешанный лес с редкими прогалинами, на которых стоят скирды сена. И болота, болота, болота.

Деревья перестают мелькать. Поезд замедляет ход. Снова оживление в конвойном кубрике. Но на этот раз прапорщик даже не выходит. Выскакивает сержант в одной гимнастерке. В руках пусто. Значит, сейчас примут одного-двух. Действительно, сквозь щель в окне виден стоящий воронок, а рядом милиционер в плаще и высоких резиновых сапогах. Выводят зэка. Он тоже в плаще и в резиновых сапогах. Если бы не фуражка милиционера, их нельзя было бы различить. А может быть, и действительно, какой-нибудь родич милиционера напился в престольный праздничек и пырнул приятеля финкой. Теперь они идут рядом и разговаривают, оба в одинаковых плащах и резиновых сапогах, только у одного в руках папка, а у другого – деревянный чемоданчик.