— На обиду надо отвечать тем же! Не погибать же нам в дороге. Ну наскребу я денег на воз-другой, а дальше че? У нас взяли, мы возьмем свое! — рубил Фома.

— Дело говорит Фома, — согласился Пятышин — Палка завсегда бывает с двумя концами. Собирай, Фома Сергеич, ватагу.

— Мне пяток смелых парней, и будя. Пойдет мой Ларька, Степка, Ромка, Ивана прихватим… Василиса, открывай мой сундук, доставай купеческий наряд. Сергей Аполлоныч, беру с собой твою кошевку, вид должен быть купеческий. До Красноярска нам осталось полтора дня ходу. Мы же налегке, то и за ночь добежим — Глаза у Фомы горели недобрым огнем. Помолодел, распрямился, от этого чуть вырос, крутит усы, оглаживает бороду.

— Ждать будете нас под городом! Ну, с богом! — махнул Фома.

Обоз ушел. Фома с ватагой зашли в лес, грелись у костров. Наблюдали за табуном. Ночью выехали из леса…

За горой выли волки. Копошились в небе звезды. Мела поземка.

— Почему волки не нападут на табун? — спросил Степан Воров.

— Ежли в табуне хороший жеребец, и сто волков не страшны. Кони их разгонят, залягают, затопчут. Пахнуло дымком.

— Ларька, ты держи сторожа на мушке. Зря не стреляй. Ежли вылезет из своей конуры, то пыльни, мать ему так! Ребята, отжимайте осторожненько табун к лесу. Я осторожно подъеду и заарканю жеребца.

— Тятя, я боюсь стрелять в человека! — загундосил Ларька.

— Не дури! Человек — это мошка, хлопнешь, и нет ее. Подведешь нас, голову сыму! Понял?

Кони тихо всхрапнули, подняли головы, насторожились. Жеребец заволновался, забегал вокруг табуна. Парни медленно отжимали табун к лесу. Фома метнул аркан, и жеребец забился в петле, заржал. Но ему на спину прыгнул Степан. Иван Воров ловко накинул узду, схватив жеребца за ноздри, чтобы не бился: жеребец притих. Фома бросил седло на спину вожака, оседлал, прыгнул в седло, толкнул под бока жеребца и повел табун к тракту. На тракте каждый поймал себе коня, заседлал. А позади грохнул выстрел, ветер отнес его звук к тайге, заглох в сугробах и мерзлой хвое.

Ларька догнал своих. У него тряслись руки, заикался, жалко кривя рот, говорил:

— Убил я его. Зарыл в снег. Не скоро хватятся…

Все молчали. Даже отец не ободрил сына.

Погнали коней. Ночью видели табор своих пермяков.3

Недосуг. Утром уже были в городе. Фома лихо подкатил на крытой кошевке к ярмарке. Ему помог выйти из нее Иван. Тут же набросился на ярмарочного смотрителя, что, мол, в загонах не чищено, приказал своим работникам вычистить загон, задать сено. Иван Воров, вот где пригодился его талант комедианта, гнулся перед Фомой чуть ли не до земли, заискивающе улыбался. Народ, видя такую уважительность к купцу, тоже начал кланяться Фоме. Кто знает, что это за купец и откуда он? Ярмарка кипела, толпы покупателей то наплывали к загону, то откатывались назад. Купца нет, о чем говорить, ушел для сугрева пропустить чарочку. И чего мешкает? А кони хороши, особливо жеребец. А, черт! Чего это он мешкает?

"Работники" чистили коней, чтобы вид был, товарный вид. Купец строг, за нерадение может и кнутом отстегать. Стараются.

— Откель пригнали?

— Из Барабинских степей, — отвечал Иван Воров.

— Далеконько, а кони быдто только с нагула. Добрые кони, из Барабы кони утяжистые. Да и табун-то молодой.

Наконец у загона собралась огромная толпа. Фома посмотрел в оконце, вышел из кабака. Потянулся. Разноголосье, как на любом торге: одни хвалят коней, потому что покупать не будут, другие хают, приглядываются, выбирают себе жеребчика аль кобылицу. Иван Воров орал во всю мочь:

— Куда прете! Вот прибудет Евстафий Маркелыч, тот все и обскажёт. Тады и торгуйтесь! Денег без егошного разрешения брать не можем, головы открутит, как курятам. Много ли у Маркелыча коней? Да мильен, а может, чуть больше. Этих для пробы сюда пригнали. Не напирайте, мать вашу, прясло уроните, кони разбегутся!

— Идет! Идет! Ишь ты, кривоногий, хватил сивухи, морду быдто огнем опалило.

— А ну, сермяга, отвали чуток! Счас почну торг! — молодо гремел Фома, будто вернулся в былое — Проходи, кто с деньгой, покупай. Задарма отдаю!

— Мне вона бы того жеребчика? А? Сколько просишь, господин купец?

— Аль цены моих коней не знаешь, лапоть? Наши кони по всей Сибири идут по пятнадцать рублев штука. Гони серебрянку и катись! Ну, сермяга, налетай!

— Дороговато; кажись, жеребчик-то подсеченный?

— Смотри, у тя глаза есть, все кони молоды, еще в плуге не были, а ты — "подсечен"! Прочь с глаз моих!

— За вожака сколько?

— Полета, и ни гроша меньше.

— Стой, купец! Неладно торг ведешь, и с кем ведешь! Сколько у тебя коней? — подошел мордастый купчина-барыга. Одет в волчью шубу, на голове такая же шапка.

— Сто, да еще один! — ответил Фома.

— Оптом беру. За сколь отдашь?

— Цена одна, по пятнадцать.

— Так не пойдет. По десятке за голову, за вожака, так и. быть, сорок дам.

— Проходи, такой купец мне не с руки!

— Десять с полтиной!

— Нет, четырнадцать!

— Одиннадцать с полтиной!

— Нет. Тринадцать с полтиной. Смотри, кони прошли тыщу верст, а досе лоснятся. Берег, жалел, зряшно не гнал. — Двенадцать! — прибавлял по полтине купец-барышник.

— Тринадцать! — так же сбавлял и Фома.

— Куплены.

— Проданы! Эй вы, криворотые, вот вам по полтине и идите греться, — бросил своим "работникам" по монете Фома — А ты, купец, ставь своим.

— Не учи! Эй, вы, хари пропитые, а ну сюда. Коням овса, тотчас же и уезжать будем, вот только чуток обмоем торг с купцом.

— Ай спешишь, могли бы и ночку посидеть в ресторации.

— Нет, купец, в Абакане поднялась цена на лошадей, по тридцатке сбуду твоих.

— Обошел, сволото! Ну погоди, нагоню я в тот Абакан тыщу коней, собью с тя спесь-то.

— Пока пригонишь, а я уже собрал тыщу. Готовь коней! Да смотрите у меня! — погрозил барышник своим работникам.

Пропущено по стакану водки, деньги пересчитаны, можно и распрощаться. Фома поклонился купцу и первым вышел из кабака.

На ярмарку уже втягивался обоз пермяков. Фома тут же сторговался с купцом-лабазником, купил у него шесть возов муки, десять ружей, разного припасу к ним. Богатый купец. Все это погрузили, поспешно тронулись дальше. Фома снова надел мужицкий полушубок, валенки, подвязался кушаком, сунул топор за пояс — и нет того купца. Да еще чуть бороду ему обхватал кузнец Пятышин, и не узнать.

К вечеру рассошинцы прискакали на ярмарку. С ними пристав, казаки. Шум, допросы, — мол, кто-то украл коней и угнал их сюда.

— Видели, ладные кони, купил их барышник и угнал будто бы на Алтай.

— Обличье купца, который продал коней?

— Дородный, бородища до пояса, голосище как иерихонская труба.3

А когда узнала ярмарка, что украли коней у рассошинцев, то вовсе завели следствие в тупик: одни говорили, что купец был толстый, рослый, ко всему красивущий — и не обсказать; другие — что малого роста, но черняв, как цыган; третьи, что будто купец был худущий, высокущий, водку жрал прямо из ведра, как воду.

— Поймите, — почти стонал пристав, — они человека убили!

— Рази рассошинец человек? Сволочь собачья, а не человек, — матерились мужики.

— Э, что говорить, эти рассошинцы моего брата убили, пустили под лед голенького. Не прознали, кто. Эти праведно наказали рассошинцев.

Пристав и его помощники запутались. Кого ловить? Где искать преступника? По подсказке бросились по следам пермяков. А те разбили лагерь у леска, спокойно готовились ко сну.

— Вы были в Рассошихе?

— Не минуешь, дорога одна. У нас там украли четыре воза муки. Воры эти рассошинцы. Мы слезно просили их вернуть нам ворованное, потому как далеко идем, — не вернули.

— Сколько у вас возов муки? — пытал пристав.

— Шесть с хвостиком. Погодите, погодите, братцы, дэк ить это же рассошинцы! Узнаете ли того, вона в собачьей шапке? — напрягся Феодосий.

— Они, — заорал Воров — Может быть, вернуть мучицу приехали? А?

— У них украли коней. Кто украл?