Гостей провожали Амвросий, дед Михаиле, напутствуя быть осторожными и мудрыми. До тракта их проводят Степан и Евстигней. Они уже ждут в отдалении.

— Прощайте, даст бог, увидимся, коли что! — поклонился Амвросий.

— Трогайте, да с молитвой, да со светлой улыбкой на устах. Ежли человек улыбается, то и стрелу грешно пустить. Прощайте!

Ехали молча, таежный народ не любит разговаривать в тайге. Ехали долго, почти пять дней, да все по тропе, которая забегала в такую глухомань, что и солнца не было видно. Все вооружены. Даже у Вари пистолет. Не зверя боялись путники, а человека лихого, жандармов.

У деревни ждали, когда припадет к тайге солнце и закатится за нее. Стемнело. Степан постучал в высокие ворота кнутовищем. Из-за ворот спросили:

— Кто шествует?

— Дух святой, — ответил Степан.

— Въезжайте, — распахнул старец ворота.

— Евстигней, а ты чего же отстаешь? — повернулся Степан к провожатому.

— Забегу к своим, счас вернусь.

Расседлали коней, задали корм, дед провел гостей в дом, быстро сгоношил застолье, и не успели сесть гости к столу, как по ступенькам застучали сапоги, звякнула сабля.

— Урядника бог несет. Прячьтесь в клеть! — крикнул старик, но уже было поздно.

— Этот вот убил Исайю! — показал Евстигней на Андрея — Он и жёнка его беглые с каторги.

— Евстигней, ты с ума сошел! Замолчи! Не лги! — закричал Степан — Как ты посмел пойти супротив братии? Ведь ты тоже говорил, что Исайя убит праведно?

— Исай мой дед родной. Говорить говорил, но простить не простил. И не прощу! — орал Евстигней. Урядник усмехнулся и сказал:

— Исайю я знаю, человек р придурью, но ежли вы признаетесь, что убили, должен, арестовать. Закон, а его нельзя переступить. Руки! — надел наручники на руки Андрея.

— Погоди, Поликарп Романович, не дело творишь. Ты ить приставлен здеся нашими, чтобыть при случае знак подать, тебе за то деньгу платят, — быстро заговорил старик.

— А ваших я не трогаю, пусть себе шествуют своей дорогой. Эко дело. А этих, уж не обессудьте, должен передать по начальству. Евстигней-то грозил мне, что, мол, смолчу, то он меня на чистую воду выведет, а мне мундир и должность терять не с руки. Не с руки. Потом, я за каждого беглого получу по пятерке. Деньга, и не малая. Пошли, господа. А ты, Евстигней, дурак. Себя под нож подвел. Дед дедом, но о своей голове подумал бы. Попала птичка ноготком, пропасть всей птичке. Ха-ха-ха! Подай-ка сюда руки. Вот так и ты закован.

— Но ить я хотел тебе помочь, ить ты тожить мой дядя? Рази же так можно?

— Как тебе было можно, так и мне. Супротив кого пошел? Супротив Амвросия? Да наш Исай давно мозгами и телом сгнил. Висеть тебе на суку. Вот так в кандалах и передам Амвросию. Xa-xa-xa! Племянничек!

— Боже, не успели одну напасть отвести, вторая сваливается, — простонала Варя, упала на колени перед иконами, но урядник ее поднял.

— Пошли, пошли, не мешкайте. А ты, Степан, передай Амвросию, что я службу веду справно, за Евстигнея, коий посидит у меня в каталажке, пусть шлет десять рублей золотом. Тогда отпущу на все четыре стороны. Племяш ить, дешево отдавать не собираюсь.

— А мы дешево брать и не будем, — посуровел Степан — Вот тебе пятнадцать рублей золотом — и Евстигней наш! Согласен?

— Как не согласиться? Согласен.

— И вот за наших гостей тебе по десятке золотом, и тут же отпускай на все четыре стороны.

— Тут и по десять не продам. Давно я беглых не ловил, начальство косится на меня. Этих не продам! — загородил собой Варю и Андрея урядник. Он почувствовал силу этого паренька. Пожалуй, будет похлеще Амвросия наставник. Его на место Амвросия метят — Пошли, пошли, Евстигней ваш, а эти мои. Прощай, Евстигней! Познаешь крест предателя! Ха-ха-ха!

8

На берегу Иртыша полоскались густые дымы. Покатые крыши землянок, что прилепились к горушке, мирно дремали под солнцем. Бурно катила свои воды река. Мало пути прошли переселенцы. Пришлось рано встать на постой, строить временную деревню. Построили и лишь тогда рассмотрели, как широка долина Иртыша, как далеко голубеют горы. А в долине буйно растут травы, пахотной земли непочатый край; Паши, не ленись. Под боком тайга… И невдомек Меланье Силовой, что перед их носом проскочили на конях Андрей и Варя. Она стоит вечерами на крутом берегу, где свили свои гнезда стрижи, и из-под ладони смотрит вдаль, не покажутся ли ее дети. Сердце-вещун не раз подсказывало, что с ними случилась беда, а вот какая, не говорило. И так каждый вечер. Однажды она сказала Феодосию:

— Сгинули наши дети! Видит бог, сгинули!

— Дура! С чего это ты взяла? Живы они. До Даурии, может быть, и не добежали, но где-то рядом. Там и встретимся.

— Нет, не встретимся… Болит и нудится сердце, вещает, что в беде они. Ночами плохие сны вижу, будто они в кандалах.

— Ты говоришь такое, как будто сама с ними идешь.

— Ежли бы шла сама, то ведала, что с ними. Может быть, и беду бы отвела. Молоды ведь. Здесь целые обозы пропадают, казачьи отряды исчезают, а эти двое, пра, сгинули. Знать бы все о Сибири, то так далеко бы не отпустила. Шутка сказать — встретимся в Даурии, будто в деревне соседской.

Переселенцы не волновались, как волновалась мать. Раз есть уговор встретиться на Усть-Стрелке, там и встретятся. Если нет, то и верно сгинули. Конечно, здесь пропасть — раз плюнуть. Но все в руце божьей.

А мимо шли этап за этапом, только и было слышно это сосущее сердце: дзинь-трак трак! Дзинь-трак-трак!..

Права была Меланья, мимо их деревеньки в ночь прошел этап, где был закован в кандалы Андрей, а на жандармской телеге ехала Варя…

Первое время забегали к пермякам мужички-сибирячки, они рады были дать в долг пшенички, картошки, овса и сена, но Феодосий и слышать не хотел о долгах. Отвечал за всех:

— Обождем в кабалу лезть. Мы ить дальше будем топать.

— Неужели не надоело вам мерзнуть? Ставьте здесь деревню и живите, — удивлялись сибиряки.

— Знамо, надоело, но ить мечта не кошка, за окно не выбросишь. Будем идтить дальше — и весь сказ, а кто не хочет, тех не неволим, — усмехаясь, отвечал старик — За нас не полошитесь, сами нужду отведем. Кабала — дело нудное.

— А что то за мечта? — пытали сибирячки.

— Пробиваться в Даурию, там ставить свой завод, торговлей заниматься. Мы ить не так уж бедны, как вы думаете, — смеялся Феодосий.

Сибиряки ушли и больше не приставали к этому табору. А в таборе жизнь шла своим чередом. Ожила ребятня под жарким сибирским солнцем — купаются, греют себя, набирают сил для еще более дальней дороги. Над рекой шум и гомон. Пищат, квакают, барахтаются на мелководье.

Но поредела чуток силовская ватага. Первым отделился Максим. Завел строительство; дом рубит громадный, высокий, с размахом. Не хочет идти дальше Максим с отцом. Отец стал ему противен: каждое слово раздражает, каждое дело неумным кажется. Не могут ужиться два медведя в одной берлоге. Максим рвется к семейной власти, отец стоит у него на пути. Да и сила, да и ловкость есть у Максима и его жены. Дети вон уже подрастают, помощниками будут. Развернется Максим на вольной сибирской земле. А Феодосий даже рад, что Максим отстанет от обоза. Уже дважды дрались, хватит. Многие отделились. Жаль, но что поделаешь?

— Зачем ловить журавля в небе, когда уже в руках синица, да жирнущая?

— А затем, что здесь, у тракта, вы не останетесь вольными. Подать и рекрутчина — все будет ваше. А мы свое, Беловодское, царство построим!

— Пусть, пусть живут, Феодосий, не уговаривай, — останавливал горячего мужика Сергей Пятышин.

Пятышиха орала, что тоже останется. Хватит и того, что половину детей растеряли в зиму.

— Те умерли, — значит, так надо, судьба. Умрут эти, тожить не кляни меня и бога, тожить судьба. Но думаю, что эти выдюжат. Окрепли, ко всему притерлись.

— А чем здесь не жисть, а? Рыбы полно, земли жирнущие, зверя много, были бы ружья и сила охотничья.

— Нет, Параша, я дал слово Феодосию и от него не отступлюсь. Много прошли, еще больше пройдем, но чтобыть была полная воля, а не заячий хвостик…