Вот о чем рассказал мне Михаил Егоров. И мне захотелось еще раз увидеть работу замечательного эквилибриста.

Перед выходом Егорова униформисты устанавливают на манеже ажурно-легкую аппаратуру: она напоминает корабельную палубу. Вверх уходит мачта с сигнальными флажками, вниз — ступени трапа.

Егоров выходит в костюме моряка. Неуловимо быстрым движением перейдя на руки, взбегает по ступеням трапа, а затем демонстрирует свои удивительные стойки — сначала на подставке-якоре, потом на пирамиде, составленной из кубиков, — балансируя на одной руке, артист и составляет пирамиду, и затем раскидывает. Короткая передышка, и голос коверного: «У меня для вас посылка, Михаил Михайлович!» Открыв протянутую ему коробку, артист достает пару сапожков. «Зачем они мне?» — «А вы попробуйте на руки надеть!»

Теперь, когда сапожки натянуты на руки, в оркестре возникает мелодия «Яблочка». Будто еще неуверенно, нехотя отзываются сапожки на первые такты. Но музыка звучит все громче, зажигательнее, и сапожки, осмелев, пускаются в пляс. Лихое, огневое, по-матросски чеканное «Яблочко» отплясывает Егоров, и зал, не в силах удержаться, скандирует с ним заодно дружными хлопками. Под эти хлопки лихой матрос пляшет неповторимое «Яблочко». Затем, окончив танец и поднявшись на ноги, оглядывает зал с улыбкой: дескать, все у меня, спасибо за внимание!

Какое там! Зрители не желают отпускать полюбившегося артиста. И тогда — нечего делать, перечить зрителю нельзя — Егоров снова переходит на руки. Тут-то и начинаются его прыжки — те самые двести безостановочных прыжков, ради которых, чтобы чувствовать себя вечером в полной форме, утром на репетиции «выдаются» все двести пятьдесят.

Прыжок за прыжком при полнейшем, при изумленном молчании зала. Лишь губы шепчут безмолвно: «Тридцать четыре, пятьдесят пять, девяносто два, сто тридцать,  сто девяносто». Представляете, что делается со зрителями при двухсотом, последнем прыжке!

 Таков номер Михаила Егорова, и такова его жизнь — равно и артистическая и рабочая: кажется, не было в ней ни одного праздного дня.

Выступает Михаил Михайлович и сегодня — теперь уже вместе с подросшим сыном. Они выступают на равных, и номер по-прежнему радует мастерством, самым сложным эквилибром.

«2 Мишо 2» когда-то было вынужденным названием. «2 Егоровы 2» — превосходно звучит.

ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

И еще раз я побывал в шапито.

В том самом шапито вблизи Московского проспекта, где летом прощался с паном Бастой — конным дрессировщиком из Варшавы — и где мы вместе прислушивались к тому, как шумит вокруг город. В том шапито, где при мне, по-обычному торопливо и чуть суматошно, шли приготовления к новой программе. Пока я находился в отъезде, она успела еще раз перемениться, и сборы продолжали быть битковыми, потому что в этой последней программе выступала бесстрашная укротительница Ирина Бугримова.

Вернувшись в город, я не застал шапито: упаковав свой брезентовый скарб, цирк перебрался ближе к югу. И все же, сам не знаю почему, мне захотелось побывать напоследок на покинутом месте.

Картина, которую я увидел, была безрадостной. Пустырь, вдоль и поперек исполосованный колесами грузовиков, вывозивших цирковое имущество. В щепья поломанный штакетник. Ямы и колдобины. И еще. Так же, как и в Кривом Роге, я увидел круглую вытоптанную площадку — жалкий оттиск недавно блиставшего манежа.  Стоило ли приходить? Тоска и тоска. Но в том-то и дело: оказалось, что стоило.

Итак, был прохладный осенний день. Он выдался без дождя, но не сулил ничего хорошего. Небесная голубизна висела в такой истонченности, что, казалось, может в любой момент прорваться, и тогда на землю обрушатся тучи, набухшие дождями. Ветер пока еще не решался взять крутой разгон, но то и дело напоминал о себе шуршанием опавших листьев.

С той стороны пустыря, где прежде располагались закулисные помещения, я нашел покосившуюся облупленную скамью, возможно, ту самую, что в часы представлений служила артистам, — присев на нее, они дожидались выхода на манеж. Теперь присел и я. Откинулся на спинку и закрыл глаза. И тотчас в моей памяти воскресли цирковые звуки. И мне показалось даже, что совсем близко, в нескольких шагах от меня, прошла Ирина Бугримова в своем алом летучем плаще.

Я недолго оставался один. Вскоре возле меня на скамью опустилась моложавая женщина. В руках у нее была хозяйственная сумка.

—  Давай передохнем, Сережа! — сказала женщина мальчугану лет пяти-шести.

Он тотчас умчался на бывший манеж.

—   Мама, гляди, чего покажу! — и зверски зарычал, став на четвереньки.

—   Беда, какой выдумщик! — пожаловалась мать.— Это ведь он по-львиному рычит. В прошлом месяце в цирк с ним сюда ходила, — с той поры никакой другой игры не признает, как львов изображать. — И так как мальчуган, по-прежнему стоя на четвереньках, продолжал самозабвенный рев, махнула рукой: — Да хватит тебе, Сережа! И так всех кругом перепугал. Хватит!

Мальчуган поднялся. Курносая его мордашка была теперь горделиво-торжественной. Оглядевшись вокруг, словно видя ряды амфитеатра, Сережа отвел обе руки в стороны и поклонился воображаемому залу.

—  Выдумщик!— ласково повторила мать. — Знаете, кого он сейчас изображает? Не иначе как укротительницу Бугримову! А теперь иди сюда, Сережа. Дай шарфик поправлю. Как бы не простыл.

Сережа был послушным мальчиком. Он направился было к матери, но тут на асфальтовой дорожке, кольцом окружавшей бывший манеж, вдруг вихрем взметнулись листья. Появилась девочка. Девочка на велосипеде. Она была немногим старше Сережи, но мчалась с такой стремительностью, с такой куражностью, будто была заправским гонщиком. То низко пригибаясь к рулю, то отнимая руки от него и откидываясь назад всем корпусом, она продолжала мчаться, и у меня зарябило в глазах. Две косички, выбившись из-под берета с помпоном, колотили ее по плечам.

—  Отчаянная! — сказала женщина.— Диву даешься, какие нынче дети растут. С таких лет — и уже отчаянная!

А Сережа.

Он замер возле асфальтовой дорожки, и такая сопричастность была в его глазах, будто был он инспектором манежа — тем самым, что, объявив и выпустив на манеж артиста, затем со зрителями наравне любуется его искусством.

Девочка наконец затормозила.

—   Как звать тебя? — спросил я.

—   Люба!

—   Ты здорово катаешься, Люба. Кто тебя научил?

—   Меня? — переспросила она и улыбнулась снисходительно.— А никто. Сама научилась. Еще и не так могу!

—   Значит, время придет, и будешь участвовать в спортивных гонках?

—   Нет, — очень серьезно ответила девочка. — Я цирковой артисткой буду. — И, приподняв велосипед, сильно крутанула ладонью переднее колесо. — Вырасту и буду! Хотите, еще покажу, чего умею?

Тут, однако, заявил о себе Сережа. Он долго терпел, великодушно терпел. Но не мог же он до бесконечности мириться с тем, что девочка целиком завладела моим вниманием. И тогда Сережа снова зарычал.

—   Ты кем, мальчик, будешь — тигром или львом? — деловито осведомилась Люба.

—   Львом!

—   Давай тогда играть. Я буду за Бугримову, а ты.

—   Нет, я так не хочу! Я сам хочу за Бугримову!

—   Какой ты глупый, — со вздохом констатировала Люба. — Как же ты сможешь, если ты лев?!

Довод этот привел Сережу в замешательство. Сдвинув бровенки, сморщив веснушчатый нос, он озадаченно примолк: в самом деле, как же тут быть?

—  Ладно уж! — пришла на помощь Люба. — В Бугримову после успеем поиграть. А пока давай в остальных артистов!

Предложение это понравилось Сереже. Схватив Любу за руку, он опять устремился к бывшему манежу. Вот уж действительно — бывшему. Опилок — и тех не сохранилось: разметало их ветром, перемешало с землей. Однако мальчик и девочка увлеченно начали игру, и постепенно в их движениях стали угадываться акробаты и жонглеры, наездники и клоуны. И вот что еще бросилось мне в глаза. Час был предвечерним, и люди возвращались с работы. Они шли пустырем, и, казалось бы, проще всего им избрать кратчайший путь — напрямик через круглую площадку. Но нет, они обходили ее стороной — так, будто она по-прежнему оставалась для них цирковым манежем.