ИТАЛЬЯНСКАЯ ПОВЕСТЬ

Привокзальные площади — место беспокойное. Так и в этом городе на севере Италии. Отель, в котором я поселился, смотрел как раз на привокзальную площадь. До позднего часа в номер ко мне врывался нестройный шум — пронзительные свистки электровозов, автомобильная разноголосица, крикливая перебранка уличных торговцев. Наклонясь над балюстрадой балкончика, ласточкиным гнездом прилепленного к фасаду, я мог наблюдать, как торговцы охотятся за каждым выходящим из отеля, как с мольбой и с наглостью пытаются навязать свой жалкий товар. Лишь один из них вел себя иначе. Потому-то я и приметил его.

Человеку было много лет, но он старался держаться прямо. Седая голова, худощавая фигура, костюм немодного покроя. Чем промышлял этот человек, я понять не мог: в руках он ничего не держал. Однако стоило появиться в подъезде кому-либо из солидных, респектабельных гостей отеля — человек направлялся навстречу и, учтиво поклонившись, делал некое конфиденциальное предложение. Чаще всего оно не встречало отклика, и тогда, ничем не выказывая разочарования, человек отступал со столь же учтивым поклоном. Если же выпадала удача, приглашал в экипаж. Этот экипаж, единственный на площади, запруженной машинами, кидался в глаза черным лаком, сверканием фонарей. Усадив гостя, человек подавал кучеру знак, и тот отъезжал, картинно взмахнув бичом. «Цок-цок-цок», — стучали копыта. Экипаж скрывался за углом, и человек, проводив его взглядом, снова занимал выжидательную позицию перед подъездом. Лишь часов в одиннадцать — в начале двенадцатого позволял он себе уйти, предварительно сверив свои карманные часы с колокольным боем близлежащего храма.

Так происходило из вечера в вечер, и, выходя на балкон, я уже не сомневался, что снова увижу пожилого деликатного человека.

Однажды мы чуть не столкнулись у подъезда, даже встретились глазами. Помешал соотечественник, громко окликнувший меня. Словно испугавшись чего-то, человек мгновенно отпрянул, исчез в толпе прохожих.

Назавтра — вечер выдался томяще душным — я собрался было лечь спать, но почувствовал, что не усну и лучше пройтись, чем без толку ворочаться в постели. Куда направиться, я не имел понятия. Но иногда любопытна и такая прогулка — без цели и адреса, куда глаза глядят.

Улица, на которую я свернул с площади, отличалась от центральных городских магистралей. Узкая, коленчатая, она была выложена неровным булыжником, а траттории — скромные ресторанчики, ютившиеся на ней, — выдвигали свои столики прямо на мостовую. Это делало улицу как-то по-особому, по-домашнему обжитой. Жаровни, над которыми  колдовали   повара, полыхали   синим  угольным огнем. Дым шипящего масла ел глаза. Стучали игральные кости. Усердствовали осипшие радиолы. А в раскрытых настежь окнах азартно кричали женщины: высовываясь до пояса, они переговаривались через улицу, судачили, делились новостями. Улица жила своими интересами, жила для самой себя и ничуть не заботилась о том, какой может показаться постороннему взору.

Я долго шел вперед, стараясь впитать и запомнить необычность этих шумов и запахов. Затем попал на соседнюю улицу, затем свернул еще на одну. Когда же решил наконец повернуть назад, то убедился, что все перекрестки и все ресторанчики похожи друг на друга и что, как видно, я глупейшим образом заблудился.

Беспомощно остановясь, я пытался сообразить, куда же идти дальше. И тут услыхал у себя за спиной негромкое:

—  Синьор!

Обернувшись, увидел человека, того самого, что привлек мое внимание, запомнился мне на площади перед отелем.

—   Синьор затрудняется найти дорогу? — мягко осведомился человек. — О, это понятно. Старый город, старые улицы: все на одно лицо! — И тут же спросил: — Могу ли я узнать? Синьор из России, из советской России? (Только тут я обратил внимание, что нежданный мой собеседник, пусть и с ошибками, даже грубыми ошибками, обращается ко мне на родном моем языке.)

—   Да, я русский. Из Советского Союза.

—   Хвала мадонне! — воскликнул человек. — Вчера, у входа в отель, я не нашел в себе смелости заговорить с вами. Но, как видно, это судьба, что мы снова встретились.  Если бы вы согласились, мы могли бы зайти сюда, в эту тратторию. Она скромна, но вино подают без примесей. Я прошу вас быть моим гостем, синьор, хотя бы ненадолго, хотя бы всего на час!

К этому позднему времени в ресторанчике почти не оставалось посетителей. И жаровня была потушена. И официанты сдвигали в угол освободившиеся столы и стулья. Один из них — возможно, даже не официант, а содержатель, хозяин, — усевшись под навесом, вытирал краем фартука пот со лба. Он не проявил радости по поводу нашего прихода, но все же поднялся и принес кувшин вина.

Вот история, которую я услыхал в тот вечер. История для меня неожиданная, но тем отчетливее запавшая в память.

—  Я еще не успел представиться вам, синьор. Меня зовут Коссани. Джорджо Коссани. Два месяца назад мне исполнилось шестьдесят три года.

Почему я догадался, что вы из советской России? Я имел возможность приглядеться. Вы по-другому держите голову, чем те, кто лишь по месту рождения могут называть себя русскими. Вы держите голову высоко! Извините, что речь моя полна ошибок. Когда-то я говорил по-русски свободно, как на родном языке. Но с тех пор прошло много лет, и почти никакой практики. Извините, если я и дальше буду допускать неправильные обороты или затрудняться в словах.

Да, меня зовут Джорджо Коссани. Шестьдесят три года назад я родился в вашей стране. О, семейство Коссани хорошо знали в русских цирках. Если это имя стояло в программе, сборы были гарантированы. Детство, юность, всю молодость я прожил в России. Посмотрите, каким я был тогда. Это единственный снимок, который у меня сохранился. Очень старый снимок, он боится света, и я не часто позволяю себе его рассматривать!

Вынув из кармана бумажник, мой собеседник достал конверт, а из него потускневшую фотографию. На ней запечатлена была молодая, стройная пара. Даже сквозь блеклую пелену угадывалась заразительная улыбка. Оба в трико. Позади полукруг манежа.

—  Я сфотографировался здесь, синьор, со своей женой. Она тоже родилась в России, и родители были рады нашему браку. Они считали, что так и должно быть, что это правильно. Породнились два семейства, еще в середине прошлого века приехавшие в Россию из Италии. Мы работали с Эмилией эквилибр на двойном канате. Номер наш всегда выделяли: сильные трюки, эффектная подача. Мы гордились, что в нашем лице имя Коссани звучит по-прежнему громко!

Коссани, Коссани! Несколько раз повторив про себя это имя, я вдруг понял, почему оно сразу показалось мне знакомым. Ну конечно же, в те далекие годы я видел этот номер!

—   Неужели, синьор, вы нас видели? — переспросил мой собеседник, всплеснув руками, и лицо его, только что усталое, оживилось сильным волнением. — Синьор имеет отношение к цирку?

—   Лишь косвенное, — ответил я. — Однако в те годы я не пропускал ни одной программы!

—   Если так, слушайте дальше! — с еще большим волнением продолжал Коссани. — Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса. Видите, я ничего не забыл. Мы выступали в лучших, самых крупных ваших цирках. А когда мы работали в Ленинграде. В том сезоне там держал конюшню Вильямс Труцци, сын старика Жижетто Труцци, и он, Вильямс, сказал мне однажды: «Это ничего не значит, Джорджо, что родители наши когда-то приехали из Италии. Наша родина здесь!» Так он сказал, но моя жена, моя Эмилия. Нет, я и теперь не хочу ее обвинять. Какая мать не мечтает о лучшем для своего ребенка. Эмилия спросила меня: «Неужели справедливо, Джорджо, что наш ребенок не узнает настоящей родины? » Я забыл вам сказать: у нас родилась девочка, дочка. Мы дали ей красивое имя — Кончитта! Я спорил с Эмилией, долго спорил, и все же она настояла на своем. Вы должны понять, синьор: тогда мы были молоды, уверены в себе, и нас все время звали за границу, гарантируя ангажементы, успех. Осенью тридцатого года мы покинули Россию.