—  Смотрите, синьор. Вот канат. Обычно — от мостика до мостика — он закрепляется намертво. Но я подумал: что, если сделать канат подвижным, меняющим угол наклона? Смотрите дальше. Этот мостик остается неподвижным, но второй способен менять высоту. Если же от этого, от второго мостика натянуть еще один канат — вверх, под купол. Вам понятно, синьор, какие открываются возможности, какие рекордные можно осуществить балансы и восхождения! Именно рекордные, потому что канат становится двухъярусным, трехъярусным!

Наклонясь над столиком, я подумал, что набросанная схема мне знакома и что я уже видел номер, основанный на этом принципе. Однако промолчал, не желая прерывать Коссани.

—  Так продолжалось многие ночи, синьор. Деталь за деталью я дальше обдумывал номер. Когда же судьба свела меня снова с Чезаро Роветто. Помнишь, Чезаро, что ты мне сказал? Ты сказал: «Идея настоящая! Если дело повести с толком — можно продать идею, сделать бизнес!» Разве ты не так сказал, Чезаро?

Роветто (он по-прежнему внимательно следил за жестами и интонациями приятеля) и на этот раз, как видно, догадался, о чем идет речь. Наклонив в знак согласия голову, одновременно он со вздохом развел руками.

—  Погоди, Чезаро! Я не жалею о том, что случилось!— с лихорадочным жаром   воскликнул Коссани.— Пусть синьор дослушает! Прошло немного времени, и в газетах появилось сообщение, что в Италию едет цирк из Москвы! Что гастроли состоятся в ряде городов, в том числе и в нашем. Трудно передать, синьор, как взволновало меня это известие. Цирк из Москвы! Цирк из Советской России! Из той страны, где когда-то так счастливо начиналась моя артистическая жизнь!  Вскоре появились афиши. Я прочел имена артистов: незнакомые, новые для меня имена. И тем более захотелось мне побывать на первом же представлении. Потребовалось всего несколько часов, чтобы раскуплены были все билеты. Но я успел, взял и для себя и для Чезаро. Он никогда не видел советских цирковых артистов, но многое слышал о них, и не только от меня. Чезаро взял на себя переговоры с женой. Ей, разумеется, не могло понравиться, что я буду отсутствовать целый вечер: работа есть работа, дело есть дело. Но Чезаро все уладил, и она разрешила мне отлучиться. Ты помнишь, Чезаро, какую мы увидели программу?!

Этот вопрос повторять не пришлось. Тяжеловесный, грузно восседающий, Роветто вдруг необычайно оживился, восторженно зажмурился, даже причмокнул губами.

— Да, то, что мы увидели, было прекрасно! — проникновенно сказал Коссани. — Мы увидели программу экстра-класса! Сильные номера — один к одному, как на подбор. С выдумкой, с фантазией, безупречной техники. А какие костюмы, какой реквизит! Я смотрел, боясь хоть что-нибудь упустить, и вдруг мне показалось. Только не смейтесь, синьор. Конечно, смешно, когда старик признается в таком. Мне показалось, что в этой программе участвуем и мы с Эмилией. Что сейчас объявят очередной номер, и это будет наш номер, и мы — по-прежнему молодые — выйдем, подымемся на канат. Безрассудная мысль, и тут же я ее отбросил. Но тогда мне в голову пришла другая мысль, и мне стало радостно, и я наклонился к Чезаро, чтобы поделиться ею. Я сказал ему: «Ты же видишь, какие они мастера. Они заслужили подарок! Я хочу сделать им подарок!» Он меня не сразу понял. А затем, поняв, рассердился: «Ты не имеешь права! Подумаешь, какой богач! Неужели ты хочешь, чтобы твоя Анджолина по-прежнему каждый вечер».  Я не позволил ему продолжать. Но надо знать Чезаро: когда рассердится, его не остановишь сразу. Чезаро продолжал меня ругать, и так громко, что вокруг зашикали и даже пригрозили вывести нас.  А потом, в антракте, придя в себя (на самом деле душа у него чуткая), Чезаро сказал: «Ну что же, если ты так решил, не надо откладывать, пойдем к русским!» И все-таки, спокойно все обдумав, мы решили, что пойдем не сегодня, а завтра. Сегодня как-никак премьера — почетные гости, представители печати. Русским будет не до нас. Лучше завтра с утра!

Часы на колокольне снова пробили полночь. И снова, как и вчера, были сдвинуты в угол освободившиеся столы и стулья. И снова хозяин траттории неодобрительно глядел в нашу сторону. Однако на этот раз с нами был Чезаро Роветто, и внушительная его фигура не вызывала желания осложнять отношения. Отойдя подальше, хозяин предпочел сделать вид, что ничуть не думает о позднем времени.

— Мой рассказ подходит к концу, — предупредил Коссани. — Но каким неожиданным оказался для меня этот конец! Шесть тысяч зрителей собралось в тот вечер под сводами стадиона. Шесть тысяч, и каждый ждал с нетерпением: чем еще поразит советский цирк?

Не буду говорить вам, синьор, о тех номерах, какие составили второе отделение. С каждым новым номером буря восторга становилась оглушительнее. Когда же под купол поднялись канатоходцы. Сперва мне показалось, что это сон, что не может этого быть наяву. Но я увидел это. В номере советских канатоходцев я увидел свою идею, свой замысел. Нет, даже больше. Мой замысел только еще воплощался на бумаге, а они. Их было пятеро: три женщины, двое мужчин. Они поднялись на канат, и он, перемещаясь вместе с подвижным мостиком, менял угол своего наклона, и даже при самом крутом, самом резком наклоне они работали с поразительным совершенством!  Что же оставалось мне делать? Я еще раз наклонился к Чезаро. Наклонился, чтобы сказать: «Нам незачем завтра идти за кулисы к русским. Тот подарок, который я собирался им сделать, — он для них не подарок!» Вот и весь мой рассказ, синьор!

Умолкнув, опустив низко голову, Коссани с минуту сидел неподвижно. И тогда Роветто положил ему ладонь на плечо и что-то негромко, сочувственно произнес.

—  Чезаро уговаривает меня не сокрушаться, — пояснил, улыбнувшись, Коссани: очень доброй была улыбка, возникшая на морщинистом лице. — Ах, Чезаро, Чезаро! Этого он до сих пор не может понять! Как же мне сокрушаться, если артисты советского цирка, в котором я сам выступал когда-то, смогли создать великолепный, сильнейший номер! Нет, я не сокрушаюсь — я горжусь!

Вокруг затихал шум вечерней улицы. Некоторое время мы молчали. А затем, тряхнув седой головой, Коссани предложил выпить за меня, за мое возвращение на родину,— последнее слово он произнес по-особому бережно, с затаенной болью.

Поблагодарив, я предложил ответный тост.

Я еще раз окинул взглядом улицу, лежавшую за навесом траттории. Улицу узкую, нечистую, с грубым булыжником мостовой. Она ничем не была примечательна. Но на этой улице я узнал не только о горестной жизни, но и о бескорыстной преданности искусству. Даже если оно обгоняет тебя, все равно ты радуешься его успехам и, значит, остаешься артистом!

Вот почему, когда в последний раз наполнены были стаканы, я предложил выпить за Джорджо Коссани, многие годы дарившего людям свое искусство, за канатоходца Коссани и за славных советских канатоходцев Волжанских — они не были названы по имени, но полноправно вошли в рассказ.

 Покидая тратторию, я заметил на противоположной стороне улицы огненно-рыжеволосую девушку, молодую, лет восемнадцати. С ней рядом, сговариваясь, стоял нетрезво покачивавшийся мужчина. Затем, сговорившись, подтолкнул вперед: иди, показывай дорогу.

Коссани тоже увидел девушку. Боль отразилась на его лице. Затем, овладев собой, он обратился ко мне:

—  Еще раз спасибо, синьор, за встречу, за внимание. Отель отсюда так близко, всего в одном квартале. На этот раз, надеюсь, вы не заблудитесь. А мы с Чезаро еще немного пройдемся. Да, разумеется, время позднее, но — что поделаешь — иногда не следует спешить домой. Спокойной ночи, синьор! Спокойной ночи и счастливого возвращения!