Что потом? Сначала казалось, что все идет хорошо. Работы хватало. Повсюду успех. И Кончитта росла. Мы надеялись, что она, когда подрастет, займет место в нашем номере. Вот локон, который я срезал, когда девочке исполнилось пять лет. Притроньтесь, синьор, не правда ли, чистый шелк!

А потом война. Она застала нас во время гастролей на Пиренеях. Вернулись в Италию. Все дорожало, и работы все меньше. Война гналась за нами. Американцы и англичане бомбили с воздуха. Эмилия погибла в тот день, когда я повел Кончитту к первому причастию. Жене хотелось, чтобы наша дочь выросла истинной католичкой. Ей нездоровилось, и она попросила, чтобы я сопровождал Кончитту в храм.  Ничего не сохранилось от дома, только глубокая воронка. После войны я стал работать с другой партнершей, но для меня война все равно не окончилась, напротив, только лишь начиналась. Я должен был отбиваться каждый день и на каждом шагу. Это очень страшно, синьор, когда тебе в лицо говорят: «Смотри, сколько вокруг молодых. Да, ты пока еще работаешь неплохо, но они моложе тебя, сильнее тебя, и все они ждут, чтобы ты уступил дорогу!» Я старался удержаться. Я становился нетребовательным, соглашался на цирки поскромнее. Затем пришлось выступать и в балаганах, в тех дешевых балаганах, где платят в зависимости от выручки: иногда такие гроши, что не хватает даже на хлеб. И все-таки, как ни сопротивлялся я, настал день, когда пришлось сменить трико гимнаста на мундир униформиста. Однако и в униформе меня продержали недолго. «Видишь, сколько вокруг молодых, — снова сказали мне. — Они сильнее тебя и больше подходят для такой работы. Если хочешь, оставайся ночным сторожем при конюшне».

Я остался. У меня не было выбора. И у меня на руках была внучка. Я об этом еще не рассказывал вам, синьор. Моя дочь, моя Кончитта, скончалась в пятьдесят первом году. В родильном доме. Только ребенка удалось спасти. Я так и не узнал, кто сделал Кончитту матерью. Она была примерной католичкой, но в этом не захотела мне признаться. Видите, как сложилась моя жизнь. Ушла Эмилия. Ушла Кончитта. Осталось последнее — Анджолина, внучка!

Коссани умолк. Тот официант или хозяин траттории, что принес нам вино, уже несколько раз с досадой поглядывал в нашу сторону: ему не терпелось закрыть заведение и отправиться домой. Коссани, однако, слишком прикован был к своему рассказу, чтобы обратить на это внимание. Подняв стакан на уровень глаз, он пристально смотрел сквозь стекло, сквозь вино, сквозь уличные отблески, тускло отражавшиеся в багровом вине.  Хозяин, вздохнув, не стал нам мешать.

— Анджолине, внучке моей, восемнадцать лет. Красивая девушка, в мать. И сердцем добрая, хотя бывает резка. Они, молодые, все себя так ведут, слишком самостоятельно. И не терпят, чтобы их о чем-нибудь расспрашивали.  Как-то я заболел. Нужно лекарство, а в доме нет денег. Анджолина ушла и через час принесла лекарство. Я спросил, как удалось ей купить. Лишь усмехнулась. И с этого дня все чаще, каждый вечер стала уходить. Когда же мне предложили работу ночного сторожа при конюшне — опять усмехнулась: «Соглашайся! По крайней мере не будем мешать друг другу!» Я не понял тогда, что она имеет в виду, — не понял или побоялся понять. Она и внешность переменила: была брюнеткой — стала огненно-рыжей. Это модно сейчас: рыжие волосы. И по-прежнему со мной ни слова. Ни о чем не смею ее спросить.

Однажды я повстречался со старым своим приятелем Чезаро Роветто. Тоже в прошлом цирковой артист: работал ловитором в труппе воздушных гимнастов. Ему повезло — нашел жену со средствами. Мы разговорились, и я пожаловался: где найти девушке честную работу, когда такая безработица вокруг. «Хочешь, я переговорю с женой,— предложил Чезаро. — У тебя красивая внучка. Возможно, жена согласится взять ее к себе в заведение!» Какое заведение? В наши с вами времена, синьор, понятия не имели о стриптизе. Теперь об этом говорят, как о любой другой работе. Я спросил Анджолину, согласна ли. «Что ж! — повела она плечами. — Хуже не будет!»

Жена моего приятеля оказалась любезной, отзывчивой женщиной. Меня усадила в кресло, а Анджолину, внучку, увела с собой. Потом они вернулись. Анджолина на ходу застегивала пуговки жакета. Она улыбалась, но губы кривились, точно хотела заплакать. «Пусть ваша внучка уйдет, — тихо сказала мне жена Чезаро. А затем, когда Анджолина ушла, покачала головой: — Плохие времена, синьор Коссани! Очень трудно девушке себя уберечь. А ведь стриптиз требует нетронутости, свежести!» Я возмущенно вскочил: легко ли слышать такое о близком человеке?! «Сидите спокойно, — остановила меня жена Чезаро. — Я не хотела вас обижать. Муж рассказал мне, как нелегко вам живется. Выслушайте внимательно: у меня деловое предложение! Я не хочу превращать свое заведение в кабак и не хочу пользоваться услугами грубых зазывал. При вашей наружности, ваших манерах, синьор Коссани, вы могли бы быть мне полезны. За каждого солидного клиента, найденного вами, я буду выплачивать определенный процент!» И я согласился. Я принужден был и на этот раз согласиться: надо жить, а жизнь становится все дороже. Теперь вам понятно, синьор, почему я каждый вечер дежурю перед отелем!

 Часы на колокольне пробили полночь, и хозяин траттории, как видно до конца исчерпав свое терпение, напрямик направился к нашему столику. Только теперь Коссани как будто очнулся. Оглядевшись вокруг, он допил вино и произнес с виноватой улыбкой: «Чао!» Хозяин молча убрал со стола.

Выйдя на улицу, мы прошли всего квартал, и оказалось, что площадь рядом и, следовательно, я ухитрился потерять дорогу на самых ближних подступах к отелю.

—  Когда вы уезжаете, синьор? — с надеждой и беспокойством справился Коссани. — Через два дня? Я бы не решился дальше злоупотреблять вашим вниманием, но дело в том. Я не успел рассказать о главном, самом главном. Прошу вас уделить мне и завтра немного времени. Мы можем встретиться здесь же. Спасибо, синьор! До завтра!

На следующий вечер мы встретились втроем. Третьим был Чезаро Роветто — крупный мужчина с глазами навыкате и толстыми губами. Несмотря на некоторую обрюзглость, фигура его еще дышала недюжинной силой. Сверху вниз, с видимым покровительством, поглядывал он на Коссани. Здороваясь, так крепко пожал мне руку, что я чуть не вскрикнул.

—  Синьор Роветто знал меня в лучшие дни, — объяснил Коссани. — Нам часто приходилось выступать в одних и тех же программах. Но сегодня разговор не об

этом. Я пригласил Чезаро, чтобы он подтвердил правдивость того, что я хочу, что должен рассказать!

При последних словах Роветто приподнялся. Я понял, что русским языком он не владеет, но догадывается о смысле разговора, внимательно следя за экспансивными жестами приятеля. Обеими руками опершись о край столика, Роветто что-то произнес в ответ низким гудящим голосом.

—  Чезаро говорит, — перевел Коссани, — что для него большая честь — встретиться с советским человеком, близким цирковому искусству!

Настала очередь приподняться мне. И мы соединили, сдвинули стаканы.

—  Итак, — продолжал Коссани, — вчера я рассказал вам о тех ударах, какие мне наносила жизнь. О том, как наконец я оказался у ворот конюшни. Ночью лошади

вели себя спокойно. Я мог вспоминать ушедшую жизнь. Вы   спросите   зачем? Видимо, так   устроен   цирковой  артист — до последнего вздоха он продолжает думать о своей работе на манеже. Лошади отдыхали, а я вспоминал. Все подряд. Как работал с Эмилией. Как после ее гибели выступал с другой партнершей. Вспоминал канат, работу на канате, те трюки, которыми владел, и те, которые не успел осуществить. Даже не могу объяснить вам, синьор, как это случилось. Каждую ночь я возвращался мыслями к одному и тому же, и постепенно в голове у меня начал складываться номер, который я бы сделал. О, я обязательно сделал бы этот номер, если бы смог снова стать молодым!

На миг остановившись, переведя дыхание, словно перед крутым подъемом вобрав глубже воздух, Коссани вдруг наклонил стакан и пролил на стол немного вина. Образовалась багровая лужица, и, обмакнув в нее палец, Коссани тут же, на пластмассовой поверхности стола, стал что-то рисовать.