– Можно тебя спросить? – обратилась ко мне Люси.

– Говори.

– Как ты мог столько терпеть эту стерву?

– Не знаю, – ответил я, – но временами она бывала ко мне добра.

– Разве ты не заслужил лучшего? Чтобы к тебе были добры все время?

На это я не мог ответить ничего, а может, просто не хотел. К раз и навсегда сложившимся отношениям привыкаешь, как к джинсам в обтяжку. Стоит их снять – и становится непонятно, зачем с таким трудом в них влезал. Так и самые нелепые отношения, ставшие привычными, кажутся логичными и вполне нормальными, что бы тебе ни говорили друзья.

Когда же в наших отношениях с Линдси пролегла трещина? Хотя, пожалуй, никакой трещины и не было, как не было и никаких отношений. Мы просто сосуществовали, жили бок о бок, такие разные и чужие друг другу люди. Мы всегда были две разные личности, несовместимые и самодостаточные. Наверное, меня это вполне устраивало, все было просто идеально до тех пор, пока я не встретил пса.

Я еще крепче прижал к себе Люси.

– Просто не верится, что ты простила меня за Чартерстаун.

– А почему я должна была прощать тебя? В чем ты виноват? Просто продал дом.

– Я имею в виду… как? – осенило меня. – Ты не знаешь?

– А что я должна знать?

– Что дом продан почти задаром. Я думал, ты из-за этого уволилась.

– Я ушла с работы, потому что увидела кольцо у нее на пальце, – сказала Люси.

– Ну и что?

– Я решила, что вы обручены и у меня нет никакой надежды.

Так вот оно что! Колечко с бриллиантом, купленное Линдси в минуты охватившего ее восторга от грядущего материального благополучия. Да, поистине в жизни не бывает мелочей, каждый предмет в ней может значить многое и даже очень многое – если не для тебя, то для кого-то другого.

– А о чем идет речь? Что там случилось, в Чартерстауне?

И я раскрыл ей глаза на то, какая я сволочь.

– Так во-от оно что, – задорно блеснула она глазами. – Ты теперь, получается, уголовник?

– И, представь себе, не вижу никакого выхода.

– Ну, выход всегда есть. Достать новый паспорт и пуститься в бега. Начать все сначала. Я тебе помогу.

– Но… как же ты? – У меня перехватило дыхание от этого неожиданного предложения. – Как твой курс английской литературы?

– Английской литературы? – переспросила она, словно бы впервые услыхав такое словосочетание. – Честно говоря, устала я от придуманных разговоров вымышленных героев, от никогда не существовавших людей, от высосанных из пальца идей. От всего этого я устала. Ты и собака – это гораздо интереснее. Мы вернем его, не беспокойся.

– Что ты задумала? – тревожно спросил я.

– Взлом, – лаконично отвечала она.

– Взлом? Что ты такое говоришь. Откуда ты вообще знаешь такое слово? Ты что…

– Не беспокойся, – оборвала она. – Мы этим уже занимались.

– Мы? Что значит «мы»?

– Мы с братом в детстве лазили в чужие дома.

– Но зачем? Что вы там делали?

– Валяли дурака. Проверяли содержимое холодильников и устраивали скачки на диванах.

Многие вещи я увидел в эту ночь в новом свете.

Мы стали дожидаться, пока в приюте все окончательно замрет. В девятнадцать лет средняя продолжительность полового акта составляла у меня минуты две. Такое даже «актом» нельзя было назвать – так, скорее «сцена», небольшой кинодубль. Конечно, теперь, и особенно после пары стаканов вина, это может затянуться на несколько часов, пока не будет достигнут желаемый результат, – то есть получается целая сексуальная пьеса, даже эпопея. С годами я стал понимать, что уверенно движусь к эпической трилогии, которая все никак не может кончиться благодаря вялости действия и отсутствию концовки. Однако Дэн оказался тем самым исключением, которые так любят подтверждать правило, и, похоже, не думал покидать сцены.

Мы стояли и мерзли, мерзли и стояли. Ботинки, которые всегда вызывали у меня ощущение удобства и надежности, теперь вели себя как дешевая поделка из искусственной кожи и пластика, какие-то обноски восьмидесятых. Я увидел эти пластиковые мокасины в магазине году примерно 1986-м. Они назывались «Сталлоне», вероятно, перед тем, кто их обувал, все должны были расступиться. Теперь я в них окончательно разочаровался.

Люси все это время прижималась ко мне, излучая животное тепло.

– Мы найдем его, – твердила она. – Обязательно найдем, не беспокойся.

Я еще ни с кем не делился своей тайной, но тут, на погруженной в космический холод стоянке, поведал ей все.

Люси улыбнулась:

– Я заметила, что ты с ним разговариваешь.

– Нет, в самом деле, он отвечает. Наверное, я окончательно спятил, но это так.

– И что же он рассказывал про меня? – прижалась она ко мне.

– Ты ему нравишься. Поэтому и подумал, что он согласится пожить у тебя некоторое время.

– Почему же тогда…

– Он сказал, что, если я откажусь от него, пусть хоть на день, он окончательно потеряет веру в человечество.

Люси посмотрела на меня совсем как Пучок, когда я сказал ему, что могу вести машину куда захочу.

– Чушь какая, – заметил он, точно мальчишка, уверенно заявляющий приятелям, что может забить «хоть сто миллионов голов» в ворота.

– Да уж поверь, – сказал я тогда. – Вот, смотри, сейчас я поверну направо.

Во время поворота пес отрешенно смотрел в небеса, и на морде у него было написано: «Не держите меня за идиота».

– Ты просто вертишь руль туда, куда хочет ехать машина, – сказал он.

– Да нет же, это я управляю ею, а не она мной.

– В таком случае, зачем ты возвращаешься в город?

– Чтобы отвезти Линдси ее вещи.

– И в то же время, – заметил пес, виляя хвостом в манере «разрешите напомнить господам присяжным», – тебе нечего там делать. Не хотел – и все равно сел в машину и меня с собой прихватил, впрочем, последнее я одобряю в любом случае. И вот десять минут спустя ты оказываешься в месте, куда, по собственному утверждению, хотел меньше всего на свете. Что это? Издевательство над собственной личностью? Ты у нее как будто ходишь на поводке. Ведь если бы ты мог влиять на ход событий, то туда бы уж точно не поехал, разве не так? Попробуй-ка возразить.

Ну что тут скажешь? Я сказал:

– Не хочу, но надо.

Пес закатил глаза к потолку.

– А потом еще оставишь меня одного в машине, потому что мне туда, к ней, заходить нельзя. Оставишь мне только щелочку в окошке и уйдешь туда неизвестно на сколько, пока она тебя не отпустит. А потом будешь ждать, пока она не решит впустить тебя обратно. И дверь закрывается, когда ты даже ее не трогаешь! – воскликнул он, точно Эйнштейн, на пальцах доказывающий теорию относительности упертому ньютонианцу.

Хлопья снега опускались на нас с неба, как стружки пармезана на пиццу.

– И вообще, – вспомнил я, – говорит он как вполне образованный человек, только временами на него что-то находит.

– Что?

– Какие-то песни, странные стихи, не то…

– Что?

– Да ну, чушь какая-то. В общем, временами он забалтывается. Но главное не это, понимаешь? Главное – что он говорит. Правда, только со мной. Может быть, пока, но только со мной.

– Интересно, – сказала Люси, но совершенно очевидно имея в виду совсем другое: «Перестань валять дурака, лучше займись тем, что у тебя сейчас в руках».

– Поэтому он и учинил погром у тебя на квартире, – пояснил я, чтобы окончательно замять недоразумение. – Он хотел, чтобы ваше дальнейшее сосуществование стало невозможным.

Люси уперлась в меня взглядом:

– Ты это серьезно – насчет меня?

– Еще бы, – ответил я. – Он и про Джима все знает.

– Что такое он мог сказать про Джима?

– Что вы часто встречаетесь. И кое-чем занимаетесь… после обеда.

Не знаю, зачем я ввернул это «после обеда». Люси отстранилась от меня.

– Ты рехнулся? Джим гей, – сказала она, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

– В самом деле? – растерялся я. – Но Пучок сказал, будто вы… – Я пытался подыскать верное выражение. Как же он там говорил? – Что вы «прятали сосиску», игра, мол, такая. – Тут меня озарило, и я понял, каким был остолопом, подумав такую ерунду. – Вы случайно не прятали от него еду? В шутку?