— Каркамо уже не враг. Успокойтесь, падресито, я больше всех заинтересован в том, чтобы никто не знал о Каркамо и о той великой услуге, которую он оказал нашему народному делу, изъяв компрометирующие документы. Самое важное сейчас — это Каркамо!..

— Простите, я не хотел, чтобы вы, узнав секрет… как я, злоупотребили доверием…

— …чтобы я, узнав секрет… узнав, что он будет вынужден вручить мне документы… Это был бы шантаж… А мы не заинтересованы в том, чтобы шантажировать или покупать военных, которые в минуту опасности, спасая свою шкуру или свое имущество, становятся на сторону народа или делают что-нибудь на благо народа, а затем снова меняют шкуру и становятся палачами… Каркамо — сейчас самое важное, как я вам уже сказал, потому что по его поведению мы теперь знаем, на чьей он стороне, и если бы ему сейчас что-либо угрожало, мы бы защищали его, мы делаем на него ставку…

— Спасибо, друг Рамила! Спасибо! Вы сняли с меня огромное бремя!.. Ваши слова… ваши аргументы… это, конечно, не спасает меня от меня самого. Я должен камнем бить себя в грудь, потому что не сумел сохранить в тайне имя человека, который неизвестно почему пошел на самопожертвование, поставил под удар свою жизнь — ради этой учительницы!

— Каркамо — самое важное!.. — повторял Рамила чуть ли не автоматически. — Роса Гавидиа, или Малена Табай — это, впрочем, одно и то же, будет схвачена, если ее имя упоминается в тех бумагах, которые капитан не успел прочесть. Может быть, мы не сумеем предупредить ее и спасти… Но самое важное сегодня, именно сегодня, — это Каркамо. Вы понимаете меня? Мы обязаны помочь ему избавиться от мундира, который отгородил его от народа и мешает ему сделать шаг…

— Я очень благодарен вам за то, что вы оценили должным образом мужество этого офицера. Мне кажется, ваши слова сняли камень у меня с души…

— Временами мне кажется, что мы все закрыты в какой-то огромной темной комнате. Мы тщетно ищем друг друга в темноте…

— Если я смогу чем-нибудь вам помочь, можете рассчитывать на меня…

— Этот китаец, нет, не тот, не молодой, а пожилой… — показал Рамила на двух пассажиров, которые продолжали сидеть в полной неподвижности в конце вагона, — сейчас, между прочим, они были почти единственными пассажирами в опустевшем вагоне — все условия для того, чтобы Моргуша смог разделаться со священником без свидетелей.

Рамила только успел указать священнику на старого китайца, но досказать не успел. Послышались шаги, раздались голоса у дверей туалета. «Одежду, ботинки, воды, мыла! Поскорее вымыться, немедленно переодеться!..» — требовал Моргуша от своих подчиненных; агенты наконец появились один за другим, осведомляясь, не нужно ли начальнику чего-нибудь…

— Чего-нибудь? Мер…завцы… сукины дети!.. — орал Моргуша, вне себя от ярости.

— Еще осмеливаются спрашивать, не нужно ли чего-нибудь, когда начальник сидит тут, как в тюрьме, в этом… и не может выйти!

Полицейские агенты поспешили на розыски. Вода, мыло, нижнее белье, костюм, туфли…

— Это его люди, — проронил Рамила сквозь зубы, не выпуская изо рта зажженную сигарету, — но не беспокойтесь, у нас тоже есть люди, они вооружены и готовы на все…

По спине священника пробежал холодок. Побережье дышало всеми легкими, а он — боже мой!.. только он, маленький, ничтожный человечек, не может дышать, не может говорить…

Не словом, а жестом он спросил у Рамилы, что тот хотел сказать по поводу старого китайца.

— Ах да, простите, я забыл… Китайцы поедут вместе с вами… вместе с вами пересекут границу, и там старый китаец вручит вам кое-какие документы…

— Документы?.. — с трудом вымолвил священник.

— Не тревожьтесь. Это копии телеграмм, которыми обменялись «Тропикаль платанера» и министерство внутренних дел…

— Телеграммы?

— Я же сказал вам, не тревожьтесь. Китаец вручит их вам, когда вы пересечете границу и будете у себя на родине. Телеграммы подтверждают, что вы были высланы из страны не по просьбе, а чуть ли не по приказу «Платанеры». Компания обвиняет, вас в подстрекательстве католического населения, будто вы призывали выступать в поддержку всеобщей забастовки…

Из туалета доносилось какое-то бормотание, какой-то шум, возня. Моргушу мыли два полицейских агента, засучив рукава, тогда как остальные его подручные ждали возле двери, держа в руках одежду и ботинки.

— Содержание телеграмм столь недвусмысленно, — говорил Рамила, — что они могут служить доказательством. Располагая ими, вы можете открыть властям своей страны, прессе и своему церковному руководству подлинную причину вашей высылки, и таким косвенным путем вы поможете распространить правду. Нужно, чтобы за пределами нашей страны узнали, что здесь делается и о чем молчат информационные агентства…

— И тогда меня уже не смогут обвинять в поджоге?..

— В каком?.. В поджоге часовни американских евангелистов?

— Хотя…

— Но ведь это наших рук дело…

— Ваших?.. Тех, кто организует забастовку?..

— Наших…

— Порой что-то слышишь, но поверить трудно. Вы, таким образом, дали оружие нашим противникам, чтобы они незамедлительно расправились со мной, выслали меня по обвинению в поджоге. И, собственно, ни для вас, ни для меня это…

— Мы решили сделать это, когда в наши руки попали копии телеграмм, которые вам вручит китаец…

— Ничего не понимаю! Что же, для вас было бы лучше, если бы меня высылали из-за забастовки?..

— Нет, нет! Мы подожгли барак евангелистов-янки для того, чтобы они не использовали сам факт вашей высылки в своих целях. Они хотели запугать наших людей. Они, конечно, хотели представить дело так, что-де люди наши — покорные существа, вялые и нерешительные, уж если священника — обратите на это внимание, — священника и иностранца выбрасывают на границу… то с нашими людьми церемониться нечего… что же ждет тогда остальных?.. — Он поднялся с места. — Я пойду к себе, вот-вот появится Моргуша… Как одеколоном несет… пытается заглушить зловоние… Ну, счастливого пути, и не забывайте!..

— Дайте мне руку, — попросил падре.

— Обе руки. Одной мало. И я даю вам обещание, что если мы победим, то ваша Гуадалупская дева вернется на свой алтарь и мы пригласим вас на празднества.

Рамила пошел на свое место, а священник беззвучно шевелил бледными, жухлыми, как высохшие листья, губами, будто смаковал мед надежды.

Душно. Небо казалось песчаным. Моргуша водрузился на свое место рядом с Феху и все что-то нюхал и нюхал вокруг себя, не переставая мигать. Китайцы сидели по-прежнему неподвижно. Феху пощупал уши. Казалось, от бесконечного монотонного шума колес и сами уши стали колесами. Неосторожный жест. Ужасная неосторожность. Ведь агентов тайной полиции в народе прозвали «ушами». Но, к счастью, Моргуша ничего не замечал, он все принюхивался — его преследовало зловоние, и ни на что другое он не обращал внимания. Падре решил, что самое благоразумное сейчас — помолиться. Из кармана сутаны падре Феху вытащил «Божественные службы», но тут же отложил книгу: похоже, надвигался ураган. Пыльная завеса на глазах превращалась в горячий ливень. Зарницы разрезали небо залпами расстрелов. На горизонте в багровом закате тонуло солнце, а далекие молнии сверкали, обгоняя одна другую. Падре Феррусихфридо зажмурил глаза. Он был уже не в поезде, а летел в беспредельном пространстве…