Капитан чуть было не подскочил на стуле.

— Кто сказал вам, что его убили?

И, спохватившись, что чрезмерный интерес к судьбе падре может показаться подозрительным, Каркамо добавил:

— Меня, конечно, встревожило такого рода сообщение. Если его убили в пределах нашей страны, поднимется шумиха в печати, возможно, вмешаются церковные власти, которые только и ищут, к чему бы придраться. Злых языков много. А теперь, чего доброго, будут обвинять командование зоны в том, что у нас нет порядка, что мы уже потеряли контроль над людьми, хотя это нам надлежит охранять плантацию и директоров Компании, управляющих, администраторов, десятников, проституток, обеспечивать покой сумасбродного алькальда, сумасбродных евангелистов… сумасбродных священников… — Он специально добавил это, чтобы отвести подозрения собеседников. — Я уж не говорю об охране железных дорог, складов с горючим, водоемов, электростанций, телеграфа, почты, радио, госпиталя, взлетных дорожек, шоссе и мостов… Да, я забыл еще сумасбродных спиритов, которые то и дело что-нибудь придумывают.

— Это, понятно, по части учителя… — заметил лавочник.

— Я спиритуалист, но не спирит…

— … Этих сумасбродных мальчишек, отпрысков миллионеров, нам приказано не трогать, что бы они ни вытворяли…

Каркамо нагромождал слова на слова, стараясь избавиться от навязчивого видения — отвратительнейший Моргуша стоит на подножке вагона в ожидании своей жертвы, которую он, он, он, он, Каркамо, ему передал собственноручно. Он представил себе окровавленное тело священника, сброшенного на ходу поезда, — всего вероятнее, именно так они сделали; он представил себе, как срывают с падре сутану, белье, воротничок, чтобы никто не смог опознать труп, и вдруг на воротничке обнаруживают написанные неуверенным почерком буквы… имена: Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом.

— Вы правы, капитан, — согласился лавочник, — действительно, всякий раз, что бы ни произошло, на военных сваливают вину. То, видите ли, они недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками… но что касается истории с падре Феррусихфридо…

— Как хорошо он запомнил это имечко! — воскликнул учитель.

— Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно… Однако по поводу истории с падре Феррусихфридо Феху — я даже знаю его фамилию, хотя, быть может, учителю это тоже покажется странным, — не следует беспокоиться, капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе.

— Странно, — опять вмешался Хувентино, — об этом не сообщали ни газеты, ни радио…

— Ну, вы меня развеселили! — воскликнул лавочник. — Газеты, радио? Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя на вид вам лет немало — видно, алкоголь состарил!

— Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском радио!.. — зло откликнулся Родригес. — Коль скоро здесь нельзя говорить…

— Вполне резонно… — Каркамо увидел поддержку в словах учителя — поддержку и проблеск надежды.

— Более чем резонно! — подтвердил учитель. — Потому как, если Пьедра был прав, утверждая…

— Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю…

— И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское радио — а я слушаю его каждую ночь — непременно передало бы сообщение об этом. Речь идет об их соотечественнике, о священнике и… о преступлении, ведь они так любят скандалы и сенсации… а тут готовое блюдо…

В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель, которого все мгновенно узнали.

Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и с трудом скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже- ние лучше, чем капитану Каркамо — свою радость. В таверну вошел Андрес Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих лет разлуки они встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес исчез, и с тех пор капитан его не видел.

Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя бутылками, налил стопку вошедшему, — таким образом он надеялся обезоружить и нейтрализовать своего врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он и успел шепнуть капитану: «Это коммунист!.. Это коммунист!..»

Каркамо едва не воскликнул:

— Андрей! Андрей!

Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому, даже опустил глаза.

— Выпейте стопочку с нами, — пригласил его Каркамо.

— Я ничего не пью, спасибо… сюда я зашел свести счеты с этим сволочным лавочником…

Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал вид, что ничего не слышит, однако Медина повторил громко:

— Это я вам говорю, мерзавец!

И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не успел выскочить в заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз.

— Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. — Лицо Медины пожелтело, словно у него был приступ желтухи.

Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в клетке, пока не появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты.

Увидев его, Медина закричал:

— А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за юбку жены! Пусть еще раз попробует сказать, что я коммунист!

— Успокойся, Андрей! Что случилось? — наклонившись к нему, вполголоса быстро проговорил капитан Каркамо, тогда как учитель разговаривал с помощником Пьедрасанты.

— А вот что… Этот сукин сын присутствовал при том, как подожгли сарабанду евангелистов-янки — правда, в той сарабанде никто не танцевал, там проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь — разглагольствовать о боге, когда мы умираем от дизентерии и малярии, от истощения?.. Слепые, туберкулезные, увечные… И не только мы, но и наши жены и дети…

— Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой.

— Я тебя тоже искал… — успел вымолвить Медина до того, как к ним подошел учитель и предупредил:

— Уходите, не теряйте времени! Уходите!.. Я узнал только что: Пьедрасанта побежал звать полицию…

С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то дробные удары, свистки. Все ждали в молчании.

Учитель, который пошел было к двери, вернулся.

— Ушел… Успел вовремя…

— Что ж, подходящий предлог, — капитан повысил голос, — хороший повод, чтобы перейти от пива к рому. Две стопки рома, — заказал он помощнику Пьедрасанты, но тут же поправился:

— Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать — сыра или, пожалуй, оливок.

Лавочник возвратился в сопровождении судьи.

— Закономерно, — говорил судья, — мы дадим ход вашему заявлению. Но дело вот какое, следует уточнить… м-да… либо привлекать по обвинению в том, что он коммунист, либо по обвинению в том, что он поджигатель, что-нибудь одно, два обвинения сразу — это невозможно… — Пьедрасанта, выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на мышь судью, который все тянулся и тянулся вверх, даже привстал на цыпочки, как будто это могло придать больший вес его словам: — Именно так, либо по обвинению в том, что он коммунист, либо в том, что он поджигатель. Выбирайте сами. Какое из обвинений вы намерены выдвинуть?..

— Оба, сеньор лиценциат…

— Оба нельзя…

— Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом?

— Вы утверждаете, что священник призывал поджечь евангелистов, следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда коммунист? Не может быть, Пьедрасанта, не может быть!

— Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист…

— А доказательства?

— Пожар, сеньор лицеи… пожар! Вам этого мало?

— Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я уже отмечал, был делом католиков, которых подстрекал мексиканский священник!

— Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь… — проворчал лавочник, — кто их поймет…

— Это уже глупость…

— Не такая уж глупость, как вы думаете. Кому-то понадобился предлог, чтобы выслать падре, и пожар…