Вспомнил он «Равноденствие» и крепко сжал в руках «Божественные службы», засунул книгу в карман сутаны. Возник в памяти и дон Йемо, который перед кончиной так осчастливил его — пожертвовал для церкви изображение Гуадалупской девы, Куаутемосины…

— Да, мне все-таки удалось возвести ее на алтарь!

— Я думаю, что ее оттуда убрали, как только вы уехали.

Со всем уже примирился падре, но эта весть была худшей из всех — он то широко раскрывал глаза, то зажмуривал их, боясь поверить…

— Скажите… говорите…

— И если ее еще оттуда не убрали, то уберут, потому что «Тропикаль платанера» распорядилась водрузить в церкви изображение святого Патрика…[130]

— Святого Патрика?

— Да, он, как говорят, покровитель Нью-Йорка, и поскольку они разыгрывают из себя гватемальских патри…отов, то своего Патрика втаскивают на алтарь…

Рассмеялся Лоро Рамила, чуть не задохнулся своим смехом попугая лоро, который никогда не смеется сам, а только подражает смеху других, однако тут же пришлось Рамиле подавить приступ смеха, когда он увидел, насколько сражен этим известием падре Феху. Священник заговорил о том, как стали ныне злоупотреблять именем святого Патрика, которого в свое время уже использовали в качестве покровителя пиратов, хотя ничего общего он не имел ни с англичанами, ни тем более с американцами, и, наоборот, он всегда был настроен против тех и других, будучи апостолом Ирландии. Священник говорил и часто моргал, пытаясь сдержать слезы, как вдруг у него возникла мысль, что, мигая, он невольно подражает Моргуше. Рамила навострил ухо, пытаясь определить, что же произошло с Моргушей в туалете, — оттуда уже не доносилось никаких звуков. Полное молчание… Он поднялся. Пожалуй, лучше посмотреть. Взглянул и вернулся.

— Беспокоиться нечего, падресито, мы можем спокойно беседовать. Этот мерзавец уже ничего не чувствует, не видит и не слышит… Я пощупал его — такими холодными бывают только покойники.

— Быть может, надо помочь ему… может, он пожелает исповедаться…

— Ах нет, падре! Такой негодяй, да что вы! Нет! Уж не хотите ли вы открыть врата небесные перед преступником?

— Но разве вы не понимаете, что это мой долг… кроме того, могут осудить меня…

— Пусть его осуждают силы небесные!

— Не следует так говорить! Это же вечный огонь! Вечная жизнь в аду!

— Мало! Очень мало за все его кровавые злодеяния! Эх, пусть лучше мои глаза увидят, что он умер без отпущения грехов! Вы отсюда не двинетесь! Ах, как бы хотел я быть уверенным, что он отправится в ад!

— Кощунство!

— Кощунство?.. Если бы я был уверен, что ад существует… меня одолевают проклятые сомнения, они не позволяют мне насладиться… Насладиться местью!.. Только бы этой кровавой бестии не удалось уйти от возмездия! Ведь это он расстреливал в порту забастовщиков, попавших в кольцо, — с одной стороны винтовочный огонь, с другой — акулы… А я видел, видел этих людей перед лицом смерти, наших товарищей, одетых в лохмотья, я видел, как они отступали на самый край мола, раненые, изувеченные, обливавшиеся кровью; я видел, как они падали в море, и вода становилась красной… А потом — акулы… и мертвая тишина… Эх, если этот бандит и останется жив, так только из-за вас. Если бы не вы, я давно бы пристрелил его. Не повезло мне! Впервые он попался мне на мушку… и вот я ничего не могу сделать из-за вас — иначе, конечно, осложнится ваше положение. Но уж чего я никак не смогу допустить — чтобы вы молились за него… да еще рукой помахали…

— Раз вы считаете, что я просто «машу рукой», так почему же вы не позволяете мне пойти? — спросил священник.

Ответ Рамилы был незамедлительным и неожиданным:

— Все из-за того же, из-за сомнений!.. Из-за сомнений! А вдруг окажется, что вы правы, и это его спасет!..

Дверь туалета распахнулась. Дальнейшие дискуссии были бесполезны. На пороге появился Моргуша, но тут же захлопнул дверь, — он настолько обессилел от безудержной рвоты, что не успел в нужный момент снять брюки: черепахой галапаго повис на его заду пластырь, начавший расползаться по бедрам, по икрам.

Ему стало легче. Просветлело в голове, как всегда, когда избавляешься от пищи — пусть через рот, через нос, через…

Но надо было умыться, надо было вымыться, надо было сменить белье, туфли, а как выйти отсюда? Как выйти?

Так он и сидел, закрывшись в туалете, пока не появились другие агенты, его подчиненные, которые ехали в вагоне второго класса — без формы, переодетые в штатское, как местные жители; пренебрегая своей обязанностью торчать всегда на глазах начальства, агенты уснули под монотонный перестук колес поезда, забыли даже о том, зачем они здесь и для чего в карманах у них пистолеты, пули, резиновые дубинки, от удара которых на теле жертвы не остается следа, свистки и наручники. («Как же все-таки очиститься, как выйти отсюда?» — горестно размышлял Моргуша, осторожно ощупывая одежду и боясь сделать лишнее движение: все промокло, покрылось изнутри горячей, липкой кашей.)

— Нет никакой нужды просить извинения. Если вы раскаялись, вы уже искупили свои греховные слова…

— Греховные, но они от чистого сердца, падре!

— От чистого?.. Пречистая дева Мария!..

— А знаете, как обернулось дело, — продолжал Рамила в раздумье, — тот самый капитан, который просил вас известить эту учительницу в Серропоме, сообщить ей о документах, ведь чуть-чуть не бил убит в ту ночь, когда он по приказу коменданта нес бумаги, найденные у парикмахера, чтобы доставить их в комендатуру. Само собой понятно, даже комендант не знал, что в этих документах. Если бы ему это стало известно, он, очевидно, сам забрал бы все и тут же дал бы шифровку в столицу о том, что он раскрыл одного из наиболее важных наших связных…

Время от времени слышалось, как Моргуша приоткрывал двери туалета. Рамила и священник тут же умолкали, но как только раздавался резкий стук захлопнувшейся двери, они возобновляли беседу.

— Да, той самой ночью два наших товарища сидели в засаде, выжидая, когда пройдет капитан…

— А как они узнали, что он несет документы?

— Один из этих товарищей, друг детских лет Каркамо, случайно подслушал разговор во время траурной церемонии…

— Друг детских лет и… донес?

— Его долг был спасти товарищей по борьбе, и поэтому он не только сообщил о случившемся, но и сам пошел в засаду. Он и еще один хороший стрелок спрятались там, где должен был обязательно пройти капитан, направляясь в комендатуру. Там им предстояло покончить с капитаном, перехватить бумаги, иначе коменданту пришлось бы арестовывать почти всех жителей побережья…

После паузы — слышно было, как снова открылась и захлопнулась дверь туалета; Моргуша не решался выйти и выжидал, не появится ли кто-нибудь из его подчиненных, — Рамила продолжал:

— К несчастью, нам не удалось перехватить документы… бумаги попали в руки властей. Пришлось изменить план действий, ускорить ход событий. Один офицер — он, как обычно, спешил на свидание, кстати, его любовница почти что моя землячка, она из Гондураса, — возвращался со своим отрядом после ночного патрулирования и встретился с капитаном Каркамо буквально в нескольких шагах от того места, где капитана поджидали две заряженные винтовки. Таким образом, сам того не подозревая, этот другой офицер спас жизнь капитану Каркамо. Те, кто поджидал Каркамо, не стали стрелять, поняв, что в подобных обстоятельствах…

— Им просто не хватило храбрости… — перебил его священник, бросив своего рода вызов, по-мексикански.

— Им не хватало оружия… Термины — «храбрецы» и «трусы» годятся, скажем, для дуэли, но в такой борьбе, как наша, они не имеют смысла…

— Боже мой! — встрепенулся священник, ладонью провел по лбу и прикрыл глаза. — Что я наделал!.. Затмение нашло… проговорился, назвал имя, а человек меня просил… он на военной службе, офицер… его же расстреляют… Забудьте обо всем!.. Обещайте мне!.. Господом богом вас заклинаю, пусть никогда не сорвется с ваших уст имя капитана Каркамо… Но вы не будете молчать, ведь он — ваш враг… Донесите на меня, если хотите… Скажите, что это я узнал тайну бумаг, когда парикмахер вызвал меня, чтобы подарить мне изображение Гуадалупской девы, что некоторые из этих документов остались в моих руках и поэтому я смог предупредить учительницу, чтобы она бежала…