— Откуда вы взяли лошадей? — спросил офицер.

Солдат, сидевший на крупе, ответил:

— Нам одолжил их евангелист. Мы сказали ему, что это для сеньора коменданта, и он одолжил для сеньора коменданта. Он сказал: «Доставьте их сеньору коменданту», и мы оседлали их и привели сеньору коменданту.

— Если бы священник знал об этом, ни за что бы не сел в седло…

— Да и евангелист вряд ли дал бы нам лошадей, если бы узнал, что это для падре, — заметил солдат, который держал в руках поводья.

— Мы от сеньора коменданта, сказали мы ему, — повторил другой солдат, — и для сеньора коменданта он одолжил…

Каркамо пришпорил лошадь, словно бешеный галоп мог заглушить его мысли. Галопом! Но и галопом отмахав путь, трудно было примириться с тем, что увидел. Оказывается, Моргуше — самому жестокому из агентов секретной полиции — было поручено проводить падре Феху до границы. Неужели они решили покончить с ним?.. Но как?.. Застрелить по пути?.. Сбросить с поезда?.. Или арестовать, бросить в тюрьму, в застенок — на всю жизнь, а кто-то другой появится под именем священника и пересечет границу, чтобы иммиграционная служба отметила его в документах?.. Моргуша не остановится перед убийством, если жертва в его руках… одним мексиканцем станет меньше, тем более что против него есть улики, вещественные доказательства: на воротничке написано — Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом…

Они остановились перед лачугами на окраине поселка. Босые солдаты спешились — соскочили на землю. А их начальник медленно вынул ноги из стремян.

— Верните этих лошадей туда, где взяли, — приказал Каркамо солдатам, — и ни слова о том, куда мы ездили и зачем. А потом отправляйтесь в комендатуру и доложите о своем прибытии дежурному офицеру.

Начинало темнеть. Солдаты ушли, ведя лошадей в поводу. Каркамо огляделся. С тех пор как он нашел и спрятал документы Росы Гавидиа, он постоянно испытывал какую-то тревогу, его преследовала мысль, что за ним следят, и уже много раз его пугало эхо собственных шагов и собственная тень… Он решил закурить. Взглянул на горевшую спичку, спрятанную в решетке пальцев, чтобы ветер не погасил огонек, и у него мелькнула мысль: точно так же можно поступить и с теми документами, из-за которых подвергается смертельной опасности его жизнь, — поднести к ним спичку…

XXIX

Погруженный в туннель сутаны, обливаясь потом от жары, от тревоги и. особенно от тяжести чемодана, падре Феху влез в вагон первого класса. Он едва устоял на ногах, когда вагоны стукнулись буферами и дернулись, потому что поезд возобновил свой ход. Священника угнетали горькие мысли — его везут под конвоем; он едва не падал с ног от усталости, и казалось, что только желание убежать от собственных мыслей, от этой ужасной реальности заставляет его двигаться. Он не мог примириться — ни в какой степени — с тем, что его высылали на родину как опасного иностранца, как нежелательную персону, под надзором полицейского шпика, одетого в штатское, шпика, который беспрерывно мигал, издавая при этом легкий шорох, похожий на шум моросящего дождя, — и это был единственный признак жизни на лице этой мумии с бесцветными губами, вздернутым носом, широкими скулами, оттопыренными ушами и золотыми коронками во рту, — вот уж истинно жандармское кокетство! — а руки, Моргуши были сплошь покрыты массивными кольцами, среди которых выделялся большой перстень р кровавым рубином. Падре Феху даже не представлял себе, в руки какого страшного палача он попал.

Удовлетворив свою любознательность, пассажиры оторвались от окошек и, как только поезд тронулся, стали рассаживаться по местам. Многие приветство- вали священника теплым словом или просто кивком, но были и такие, кто считал за дурное предзнаменование ехать вместе с этой черной птицей; были, впрочем, и такие, кто в присутствии священника чувствовал себя ближе к вечной истине, и всех томило любопытство — куда это направляется падресито в такую пору? Одним представлялось, что он возвращается после мессы, отслуженной в каком-то соседнем селении, другим — что он едет соборовать какого-то местного богача.

Но на лице падре не было того торжественного выражения, которое обычно оставляет месса; оно было пасмурным, подернутым той особой, печальной дымкой, которая появляется у священников, помогающих человеку умереть по-христиански.

А что за офицер его сопровождал? Правда, он его лишь проводил, посадил на поезд. Разумеется, он охранял его, потому что усилились слухи о забастовке, а быть может, и потому, что на дорогах стало неспокойно.

Моргуша, получивший подробные инструкции, как вести себя, чтобы скрыть истинный характер своей миссии и тот факт, что священник является политическим преступником, — ведь его называли опаснейшим мексиканцем — пустил в ход изысканнейший из своих жестов, приглашая падре занять более удобное место в купе, где они должны были ехать вместе. Падре Феррусихфридо выбрал место у окна — здесь было больше воздуха и света; в этом углу полицейскому легче было за ним наблюдать, а с другой стороны, как это ни парадоксально, арестованный священник тут чувствовал себя более свободно: он мог созерцать небо.

Он оторвал взгляд от окна. Трудно было смотреть: земля сливалась с небом. И он решил заняться чтением «Божественных служб», положив книгу на колени и придерживая ее правой рукой. Левой рукой он расстегнул воротничок сутаны, прежде чем начать молиться. Хорошо хоть он избавлен от этого неприятного, отвратительного соприкосновения с полицейским. Но едва он притронулся к первой пуговице, как почувствовал, что пальцы его тут же онемели и холодом сжало сердце — он вспомнил, что за этой пуговицей, на обороте белого воротничка написано имя Росы Гавидиа, одной из тех, кто наиболее скомпрометирован, кто непосредственно связан с зарождающимся забастовочным движением… Роса Гавидиа, которую звали также Маленой Табай… и указано название маленького селения — Серропом, никогда ранее не слыханное.

Он попытался сделать вид, что просто потрогал половину яблока, которую оставил нам в наследство наш прародитель Адам, так и не сумев проглотить ее, а сам искоса поглядывал на Моргушу. Ужасно, вдруг тот разгадает его тайну! Ведь тогда его повесят. Его повесят немедля, и этот воротничок станет петлей. Он медленно обвел взглядом лица немногочисленных пассажиров, которые сидели в этой тюрьме на колесах, — кто они, просто пассажиры первого класса или заключенные особой важности? Все они казались измученными, пришибленными; то и дело почесывались, изнемогали от жары, потные, полусонные. Женщины обмахивались газетами вместо вееров, прически были в беспорядке — и на лицах и на одежде их также отложил свою печать нестерпимый зной. Мужчины с каким-то странным выражением — не то улыбка, не то гримаса боли — встряхивали головами, словно желая избавиться от глухоты, как это бывает при резком спуске или от попавшей в ухо воды, как это бывает, когда человек плывет, и внимательно прислушивались к шуму поезда.

В конце вагона ехали два китайца. Более молодой — с кожей цвета воска и янтаря и черными жесткими волосами, напоминающими листья шпажника, второй был постарше — толстый, лицо испещрено оспинами, глаза закрыты темными очками. Они сидели неподвижно, глядя прямо перед собой, и это выделяло их среди изможденных зноем и утомленных путешествием других пассажиров, которые возились на своих местах в поисках более удобного положения и приходили в отчаяние от монотонного движения поезда, этого железного насекомого, прибитого солнцем к расплавленным рельсам, приходили в отчаяние оттого, что время тянулось медленнее поезда, и оттого, что нечем было дышать.

Какая-то молодая чета, не обращая ни на кого внимания, следила лишь за тем, как их детишки то и дело исчезали в туалете. Видимо, ребятишкам нравилась эта полутемная и вонючая каморка, где можно было смотреть в окно за кинематографически быстрой сменой пейзажей, где можно было плевать и мочиться в отверстие в полу вагона и глядеть, как плевки и капли, подхватываемые под вагоном воздушным потоком, стремительно слетают и разбиваются о шпалы.