Когда они возвратились после очередного посещения туалета и сели на свои места, падре Феху подозвал их к себе. Они встали и испуганно взглянули на него. Не хотели подходить. Не осмеливались. Полицейский подобрал ноги под сиденье, давая им проход. Что же ответить почтенному падресито, если он вдруг их спросит, почему это они все время бегают в туалет? Конечно, они бегали туда только плевать — и любоваться, как падают плевки на быстро убегающую под полом вагона землю; они и сами не понимали, почему им так нравится, но уж очень хорошо там плевать, — ой как хорошо!

Священник протянул им руку, точно взрослым. Затем спросил, как их зовут, откуда они едут, сколько им лет. На все вопросы они ответили. И, поскольку они совсем недавно впервые причащались, им легко было отвечать даже на кое-какие вопросы из катехизиса. Катехизис, как материнское молоко, оставался еще свежим на их устах. Старший из мальчиков, более смелый, попросил падре подарить им священные картинки.

Картинки?

У него с собой картинки были, но лежали они в чемодане, а тот находился под сиденьем, и достать его было нелегко. Однако падре попросил разрешения у Моргуши вытащить и освободить от подпруг это спящее животное — чемодан в ремнях всегда казался ему каким-то спящим животным. Сосед по купе вызвался помочь:

— Не беспокойтесь, падре. Если позволите, я достану…

— Да благословит вас господь. Я хотел бы подарить картинки этим созданиям… — и, приподняв крышку чемодана, он на ощупь стал перебирать вещи. — Дети, вот это изображение Гуадалупской девы, нашей латиноамериканской девы, которая предстала перед индейцем Хуаном Диэго…

Пассажир, который оказался столь услужливым человеком и помог вытащить чемодан священника из-под скамьи, предложил сигарету Моргуше. Но тот неуверенным движением дрожащей руки отстранил пачку, из которой торчала сигарета, и, не произнеся ни слова, прикрыл глаза, откинувшись на спинку сиденья. Полицейский тяжело дышал, крупные капли пота катились по его лицу, весь он странно передергивался, как будто молнии ударяли в его кишках.

Мальчики, получив подарки от священника, отошли и весело запрыгали на одной ноге — им хотелось поскорее показать родителям то, чем их одарил падре, однако и мать и отец любовались рекой, через которую по мосту сейчас проходил поезд.

Неожиданно Моргуша почувствовал, как его рот наполнился чем-то очень-очень кислым, сначала жидким, а потом плотным. Крепко зажав рукой рот, он сорвался с места и ринулся в туалет, где, опершись о стену, изверг из себя — через рот и нос — водопад: суп из креветок, авокадо, мясо, картофель, бобы, бананы, масло, кокосовое молоко… Все, что было поглощено перед отъездом.

— Падре… падре… — быстро прошептал пассажир, помогавший священнику достать чемодан; лишь только сейчас Феху рассмотрел его — это был очень высокий человек, говорил он с заметным гондурасским акцентом. — Падре, меня зовут Рамила, Лоро Рамила. Я принес вам кое-какие вещички, которые вы забыли у себя в комнате!..

— Ах да… — ответил падре Феху, не зная, как ему себя вести — он напряженно прислушивался к тому, что делается в туалете; он боялся, что Моргуша внезапно вернется и услышит его разговор с неизвестным. — Да, я так поспешно уезжал, что лишь на полпути вспомнил: забыл сувениры из Иерусалима… Да воздаст вам господь!

Рамила намеренно замолчал, чтобы священник услышал, как Моргуша освобождается от своего завтрака, а поезд дремотно, медленно полз по рельсам.

— Так вот, я хотел рассказать вам, как попали в мои руки вещички, забытые вами…

Священник, казалось, заинтересовался, однако его внимание по-прежнему было приковано к полицейскому в туалете.

— Как только тот военный, Каркамо, пришел за вами, чтобы увести вас в комендатуру, мы с товарищами решили охранять вашу комнату, пока вы не вернетесь. Я был в церкви. Спрятался за кафедрой и потому, сам того не желая, услышал, как вы жаловались Гуадалупской деве. И тогда я понял, сколь прекрасна вера, возвращающая человеку вечно живую мать, — ведь только матери можно поведать свои горести, лишь она одна услышит, — вы жаловались Гуадалупской деве, как ребенок. Затем вы сели на лошадей, которых дал евангелист… — Священник так и подскочил, услышав эти слова, и даже решил было пустить в ход… руки, хотя бы для того, чтобы окропить себя святой водой… да вот, как назло, вылилась она, пока он ехал на лошади.

— Вы уехали… — продолжал Рамила, — а я побежал в вашу комнату, думая, что, быть может, вы оставили там какое-нибудь письмо, что-нибудь еще, и нашел там эти вещички. К счастью, я поспел на поезд в Тикисате и сумел занять здесь стратегические позиции. Один из наших товарищей — большинство людей, работающих на железной дороге, заодно с нами, — сообщил мне, что в вагоне едет Моргуша. Мне передали, что полицейский, по-видимому, должен сопровождать вас, падре. Так оно и оказалось…

Священник поблагодарил его — упрашивая, умоляя взглядом, чтобы тот ушел.

— Я боюсь вас скомпрометировать… — сказал падре ему наконец, дипломатично давая понять, что незнакомцу лучше вернуться на свое место.

— А почему сейчас? Как только появится Моргуша…

— Что, так его называют?

— Да, это самый неприятный тип из всей секретной полиции. Кто знает, зачем выбрали его? Быть может, не столько для того, чтобы сопровождать вас до границы, сколько для того, чтобы спровадить вас куда-нибудь еще. Однако я должен вас успокоить — ни вы, ни я не можем скомпрометировать друг друга, я просто пассажир, которому захотелось поговорить с падре. Ведь никому не известно, что этот скот — полицейский, а вы — арестованный.

Тревога все больше и больше охватывала падре Феррусихфридо, теперь он не только боялся Моргуши, но и начал волноваться еще по поводу того, что услышал от Рамилы.

— Успокойтесь, падре, вы не одиноки! Будьте уверены, здесь вы под надежной защитой, и я тоже вооружен. Если этот мерзавец попытается что-нибудь сделать, мы тут же его прикончим. Самое главное — не скомпрометировать вас. Сейчас, когда он опоражнивает свой желудок, конечно, отменно подходящий момент, чтобы вытащить его в тамбур и, как будто желая помочь ему, сбросить с поезда. Пусть себе отправляется прямой дорогой в ад, там его давно уж поджидают…

Священник никак не мог успокоиться — он даже не слышал, о чем ему говорят. Рамила понял это.

— Успокойтесь, падре! Успокойтесь, я ухожу на свое место! Но прежде мне хочется сообщить вам, если вы пожелаете известить каких-то лиц — родственников, друзей, курию или мексиканское консульство… вы скажите мне, я все сделаю…

— Известить кого-нибудь… — повторил священник, вспомнив просьбу капитана Каркамо, однако мысли его испарились… (да, да, предупредить Росу Гавидиа, или Малену Табай, в Серропоме) испарились, как только он услышал стук двери туалета. Падре бросил взгляд на полицейского. Моргуша, держась за опустевший живот, еще не мог найти себе места — мутные глаза слезились, волосы повисли патлами; его пиджак, и брюки и даже туфли вымазаны — тщетно пытался он вытереть их носовым платком, который тоже был испачкан, так же как и галстук, и обшлага, и лацканы пиджака.

Феху хотел почитать молитвы, однако кожаный переплет «Божественных служб» и тонкие странички отсырели и слиплись — он вынужден был отложить книгу, но про себя он молился. Молился всем сердцем, обращаясь ко всем святым, прося о ниспослании благодати, пусть хоть кто-нибудь из них оторвется на мгновение от своих небесных дел, пожертвует блаженством райским и… пощекочет перышком в глотке субъекта, сидевшего рядом, чтобы тот опять поднялся и удалился…

И в самом деле, видно, кто-то из святых целителей, оторвав свое перо от священных писаний, пощекотал им в глотке Моргуши. Раз, другой, третий — тяжело отрыгнув, покрутив головой и как-то по-животному всхлипнув, Моргуша стремительно поднялся и, покачиваясь, будто пьяный, вдребезги пьяный, снова скрылся в туалете.

На этот раз священник — еле заметным жестом — подозвал к себе Рамилу. У падре Феху буквально во рту пересохло при воспоминании о просьбе капитана Каркамо. Предупредить Росу Гавидиа, или Малену Табай, в Серропоме, что в парикмахерской «Равноденствие» найдены документы, чрезвычайно компрометирующие ее…