- Ну, и что же ты думаешь обо всем этом? - продолжает Иван Константинович все тем же странно-деревянным голосом.

Совершенно неожиданно Тамара плачет. И как плачет! Слезы бегут по ее лицу дождиком. Она всхлипывает, даже попискивает, жалобно, как малый ребенок.

- Дедушка, миленький, дорогой! Вы же знаете, дедушка, как я... как я вас люблю! Ну просто очень, очень, очень... Дедушка, вы мой самый дорогой!..

До этой минуты я, признаюсь, сидела в страхе. А вдруг, думала я, Тамара обрадуется предложению тетки? Ведь графский дом. Смольный институт. Блестящее общество. Графиня Уварова.

Дача в Павловске. Поедем за границу! Все это - я же знаю - Тамара обожает, считает высшим счастьем жизни... Я боялась, что Тамара кинется, как голодная, на эти приманки и уедет от Ивана Константиновича. Мне самой было бы не так уж грустно расстаться с Тамарой - хоть на всю жизнь! Но просто невыносимо думать, что Тамара может забыть, как Иван Константинович привез к себе ее и Леню, незнакомых детей, как любил их!

Но этот страх оказался напрасным: Тамара любит Ивана Константиновича, она его ни на кого не променяет!

Тамара все плачет: "Дедушка, дорогой мой!" Она прижимается к нему, словно боится, как бы он не послушался этой тетки и не отправил их Тамару и Леню - в Питер!

А Иван Константинович - ох, и недогадливый! - не понимает этого. Обнимая Тамару, гладя ее растрепавшиеся волосы, он вдруг берет ее за подбородок, поднимает к себе ее лицо и, глядя прямо в красивые плачущие глаза, спрашивает тихо и печально:

- Значит, уедешь? Да?

Ну какой непонятливый! Разве он не видит, как она плачет, как она обнимает его: "Дедушка, дорогой! Ужас, как я вас люблю!" Ведь совершенно ясно: она любит его, она не променяет его ни на какую тетку!

Но тут Тамара начинает бормотать сквозь слезы что-то совсем неожиданное:

- Дедушка, ведь она правду пишет. Конечно, в Петербурге и институт другой, и общество другое! И балы, дедушка!.. И потом, ведь я вправду скоро буду совсем большая, а за кого мне здесь выйти замуж? За Андрея-мороженщика? Вы же сами понимаете это, дедушка, правда?

- Понимаю, птиченька, понимаю... - кивает Иван Константинович.

- И вы не сердитесь на меня, дедушка, правда?

- Не сержусь, птуша.

- И горевать не будете, когда я уеду?

- Постараюсь, птуша, постараюсь... - И Иван Константинович беспомощно озирается на нас.

- Нет, вы мне обещайте, что не будете горевать!

Иван Константинович, ссутулившись в своем кресле, как-то осунулся, словно постарел на глазах.

А Тамара, быстро успокоившись, уже весело щебечет:

- Я думаю, дедушка, надо ехать поскорее! Чтоб пожить нам с Леней летнее время на даче в Павловске.

Но тут Леня вскакивает так порывисто, как взвивающаяся в воздух ракета.

- "Нам с Леней"! Почему это такое "нам с Леней"? И почему никто не спрашивает у меня, чего я хочу?

Иван Константинович резко поворачивается к Лене:

- А разве ты... разве ты не хочешь уехать в Питер?

- А почему мне этого хотеть? - почти кричит Леня. - Тетушка эта... Она к нам два раза приезжала... Она бабушку нашу не любила! Я сам слышал, она говорила, что дедушка бабушку "осчастливил"! Тетка эта за четыре года в первый раз о нас и вспомнила. И знаете отчего? Пусть Тамара вам расскажет. Тетка ей об этом написала.

- Леня, - строго одергивает его Тамара, - перестань!

- Не перестану! Тетка ей пишет: она там спиритизмом занимается, столы вертит. И вдруг явился дух нашего дедушки Хованского и сказал е,й: "Евдокия! Сестра! Спаси моих внуков!"

Леня говорит замогильным голосом, и, как ни взволнованы все, я замечаю, что у папы шевелятся усы и дрожит подбородок:

ему смешно.

- И мне к этой тетке ехать? - кипятится Леня. - Нужно мне ее "привилегированное дворянское учебное заведение"! И балы мне нужны! "Ах, тетушка, выдайте меня замуж, пожалуйста!

За кого мне здесь выйти замуж? За Юзефу? За бубличницу Хану?.."

Никогда я Леню таким не видала. У него злые глаза, он зло кривляется. А папа-то мой, папа! Чем сильнее Леня "хамит", тем ласковее смотрит на него папа.

Вдруг Леня обрывает сам себя на полуслове:

- Конечно, дедушка... Если вы сами не хотите, чтобы я жил с вами. Ну, тогда...

Иван Константинович охватил Леню за плечи, притянул к себе, смотрит на него сияющими глазами

- Дурак! - говорит он нежно, любовно. - Я не хочу, чтобы ты жил у меня? Дур-р-рак!..

И тут, когда все взволнованы, растроганы, из дома отчетливо доносится голос попугая Сингапура, обрадовавшегося знакомому слову:

- Ду-у-ур-рак! Дур-р-рак! Дур-р-рак!

Это разряжает общую взволнованность. Сразу становится шумно. Все громко разговаривают. Папа, простившись, уезжает в госпиталь. Мама обсуждает с Тамарой предстоящие перед отъездом хлопоты.

- Я думаю, Елена Семеновна, мне уже ничего не надо здесь ни шить, ни заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице...

Я не свожу глаз с Ивана Константиновича и Лени.

Они стоят, положив друг другу на плечи руки, и молча смотрят друг другу в глаза. Словно разговаривают... без слов.

- Дедушка... - бормочет Леня. - Вы понимаете, дедушка?..

- Ш-ш-ш... - шепчет Иван Константинович, будто боится разбудить кого-то спящего. - Все я понимаю, все!

А попугай в доме надсадно поет голосом Шарафута:

Тирли-тирли-д-солдатирли,

Али-брави-компаньон!

Возвращаемся мы на дачу под вечер. Пахнет влажной вечерней травой, дымком шишек от дачных самоваров, цветами табака, гордо поднимающими головы во всех палисадниках.

Высокий кленок, растущий у нашего балкона, задевает меня веткой-лапой, и лист, коснувшийся моей щеки, кажется таким родным, как прохладная щека друга.

Глава пятая. ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ

Сборы Тамары в дорогу, приготовления к отъезду ее в Петербург - "к тетушке Евдокии Дионисиевне!" - идут с молниеносной быстротой. Да и велики ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья покупать или заказывать в нашем городе... Зачем, как говорится в "Евгении Онегине":

На суд взыскательному свету

Представить милые черты

Провинциальной простоты,

И запоздалые наряды,

И запоздалый склад речей?..

Единственное, что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, - это трельяж красного дерева. "Знаете, тот, бабушкин, мы его сюда еще из дома привезли..."

Но едва Taмapa заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень сесьезно:

- Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам сюда - хоть изредка - не намерена?

Тамара смешалась, покраснела:

- Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь юк-нибудь к вам в гости...

- Ну, так не разоряй здесь своего гнезда! Пускай все так и стоит, как при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала - ты у себя, дома...

Так трельяж и остался дожидаться того дня, когда Тамара "как-нибудь соберется" в гости к Ивану Константиновичу.

- Не приедет сна! - гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким, как жужжаниг майского жука (сколько беды Варе с этим голосищем! Все сиплвки в институте чуть не ежедневно напоминают ей, что "чбас - это не дамский голос"!). - Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.

- По-моему, тоже, - откликается Маня Фейгель. - Она сюда возвращаться не собирается.

- И по-моему так, - повторяет за Маней ее "эхо", Катенька Кандаурова. Тамара уезжает навовсе!

- Ну, и пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее не проживем? Или будет нам без нее, как у Лермонтова: "И ску... и гру... и некому ру..."? (Это Лида изменяет лермонтовский стих:

"И скучно, и грустно, и некому руку пожать в минуту душевной невзгоды!")

Все мои подруги - Варя, Маня с Катей и Лида Карцева - собрались сегодня в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому пустяку. Набрали много земляники, малины. Кузовка у нас с собой не было - забыли захватить из дому, - ну, мы нанизали ягоды на длинные, крепкие травинки. А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись с мокрых, осклизлых камней, попала обеими ногами в воду - тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!