Безработный слесарь прикоснулся своей большой рукой к руке Федора Алексеевича, давая понять, что нужно немедленно уходить. Шофер кивнул головой.

Когда автомобиль заворачивал за угол, шофер притормозил и высунулся в окно. На улице было тихо и пусто. Только с крыши торопливо спускался подросток, стоявший на страже.

– Полиция! – сказал итальянец, когда городок безработных остался позади. – Наверно, нас заприметили.

И вот они снова едут оживленными улицами Рима, со старинными зданиями, пышными садами, просторными площадями, изящными фонтанами.

Остановились возле площади Святого Петра. Долго и молча наслаждались великолепным ансамблем, овалом вытянутой площадью с легко вздымающейся ввысь четырехугольной колонной на середине ее. С двух сторон площадь украшали фонтаны. Площадь заканчивалась подавляюще величественным зданием собора святого Петра, круглым куполом уходящего в небо. Слева, во входной нише собора, – вход в Ватикан. Его охраняла необыкновенная стража в средневековых костюмах. Солдаты стояли в латах, в железных головных уборах, украшенных пышными белыми и красными перьями, в коротких полосатых шароварах и таких же полосатых чулках. Руки в белых перчатках-крагах держали секиры.

Конечно, очень хотелось посмотреть папский дворец на Ватиканском холме, побродить по улицам этого особого государства – со своей гвардией, тюрьмой, деньгами, телеграфом, почтой, радиостанцией и агентством печати. Но Ватикан для сибиряков был недоступен.

– Минна говорила, – вспомнила Вера, – что каждое воскресенье, в определенный час, в окне, справа от собора, – она показала на высокое здание за колоннадой, – появляется папа в белой одежде и беседует с народом.

– «Беседует»! – иронически заметил Ваня. – Интересно, как это он беседует с высоты десятого этажа?

– Пусть бы на площадь спустился, – горячо поддержала Саша и предложила прийти сюда в воскресенье.

– Если не уедем из Рима, – отозвалась Елена Николаевна.

И от этих слов всем стало приятно. Впереди было так много интересного!

По широким многочисленным ступеням поднялись в собор святого Петра. Из всех скульптурных работ Саша сразу отличила одну – это была «Пьета» Микеланджело. Забыв обо всем на свете, Саша стояла перед голубоватым изображением божьей матери с мертвым Христом на коленях.

Подошел Ваня. Рядом остановилась молодая, нарядная женщина. Она прижалась накрашенными губами к потертому краю постамента, и в глазах ее блеснули слезы.

– Посмотри, – шепотом сказала Саша, когда женщина отошла, – на камне следы от бесчисленных поцелуев.

– Сашенька, Ваня! – послышался шепот Веры. – Хотите избавиться от грехов?

Она показала им на будки в стене, напоминающие телефонные. Их было несколько – и справа и слева от главного входа в собор. На каждой были сделаны надписи на разных языках мира. И на разных языках шла в этих будках исповедь. Через стекла были видны коленопреклоненные фигуры. Верующие исповедовались в металлические трубки, а где-то там, за стеной, священнослужители слушали их и отпускали грехи.

– Усовершенствовано, – усмехнулся Федор Алексеевич, – ничего не скажешь. Сверхсовременный способ исповеди. В наших церквах это происходит иначе: верующий говорит с попом о своих грехах с глазу на глаз. Помню, когда шел мне десятый год, бабка заставила меня говеть и исповедоваться.

– Что значит говеть? – шепотом спросила Вера.

– Поститься, не есть скоромного, ходить в церковь, молиться… Так вот пришли мы с бабкой в церковь, остался я с попом один на один в маленькой полутемной комнатушке рядом с алтарем. Страшно стало. Признался я попу в своих грехах: маму, мол, не всегда слушаю, иногда вру, с ребятами дерусь – других грехов припомнить не мог. Поп велел мне стать на колени и накрыл меня епитрахилью.

– Что значит епитрахилью? – снова шепотом спросила Вера.

– Ну, вроде передника… Тут я подумал: «Сейчас старый, грузный поп вскочит на меня верхом и я должен буду, подобно Хоме Бруту, вскачь пуститься по церкви» – да как заору во весь голос! Перепугал и попа, и бабку, выскочил из комнатушки, промчался по церкви к выходу и опомнился только на улице…

Воспоминания Федора Алексеевича всех рассмешили. Но Елена Николаевна приложила палец к губам.

Поспешно вышли из собора, спустились по лестнице на площадь и тут уж дали волю своему веселью.

17

Рамоло Марчеллини и Роберто Аоста обедали в траттории тетушки Терезы, расположенной на берегу Неаполитанского залива. Марчеллини выжимал лимон на устриц и со свистом высасывал их из раковин. То же с явным удовольствием проделывал Аоста. Неподалеку четверо стройных итальянцев в черных костюмах и белоснежных рубашках тихо и проникновенно играли на гитаре. Один из них вполголоса пел. Квартет двигался по траттории, задерживаясь у некоторых столов, где обедавшие туристы заказывали музыку и песни. Поедая устриц и не слушая пения, Марчеллини и сценарист оживленно разговаривали.

– Подумайте, – говорил Марчеллини, – какой интересный фильм может получиться, если взять за основу все те события, которые действительно произошли! Война, разгром итальянской армии, переход итальянского солдата на сторону русских, его жизнь в России. И могила в парке, в центре современного сибирского поселка. И вот вам встречный сюжет: русский солдат в плену у фашистов. Лагерь смерти в Италии. Организованное бегство и партизанский отряд, скажем, в провинции Модена. Нет, вы только вникните, Роберто!

К столу подошел один из певцов, протянул тарелку. Аоста и Марчеллини бросили по нескольку монет.

– Ну как, Роберто, загорелись?

– Загораюсь, Рамоло. Нет, уже пожар! – вскричал Роберто Аоста, темпераментно вскинув руки.

– Тогда не будем терять золотого времени. Я займусь переговорами с посольством Советского Союза и прочими делами, а вы начинайте сбор материала… Я наводил справки в архивах о русском партизане Иване Лебедеве. Документов о его пребывании в Италии не сохранилось. Указали мне бывшего партизана из отряда провинции Модена – художник Торквиний Маклий, он живет на Капри. В этом партизанском отряде было много русских, бежавших из лагеря.

– О, я отлично знаю Торквиния! – воскликнул Аоста. – Он действительно помнит множество интересных фактов о войне. Торквиний – клад для нас.

Небольшой малолюдный пароходик привез сибирских гостей из Неаполя на Капри. Он проворно пересек Неаполитанский залив, оставив позади разбросанный по берегу и горам город со старинными замками, новыми многоэтажными домами, с оживленным портом, где дымили, гудели, приставали и отплывали корабли из разных стран. И когда город подернулся голубоватой дымкой, слился с небом и только очертания Везувия были еще различимы, сбоку, на высоком гористом берегу, мелькнули дома Сорренто и пароход взял курс к пристани острова Капри.

Гостей встретили служители отеля, взяли вещи, а приезжие пошли к фуникулеру, сели в маленький вагон, и фуникулер быстро и бесшумно пополз в гору. В окнах справа и слева мелькали сухие и почти безлиственные кусты виноградника, обремененные тяжелыми темно-синими с беловатым налетом гроздьями винограда.

– Около нашей гостиницы, – сказала Минна, – виноградники императора Августа, и даже каменное основание забора сохранилось с тех давних времен…

Фуникулер замедлил ход и плавно остановился. Вышли на улицу, с любопытством огляделись. Низкие дома. Узкие переулки. Безлюдно. Тихо.

Стоял знойный полдень. Приезжие находились на пляже, а местные жители занимались обслуживанием приезжих. Жизнь Капри во всем была подчинена курортному быту. Навстречу попалась только одна женщина верхом на осле, его вел в поводу хорошенький, лет четырнадцати мальчик в штанишках и курточке, отделанных золотым кантом. Женщина была в трусиках, в длинной блузе без рукавов, в золотых босоножках на ногах. Видимо, от предков-негров она унаследовала завитые колечками густые волосы и немного выпяченные, полные губы. Трудно было определить возраст ее, трудно было понять, хороша она или нет. Но она была необыкновенна. Женщина проследовала мимо сибиряков, не оторвав своего задумчивого взгляда от какой-то точки в высоте ясного неба.