— И чего вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог достанется…
В тот же вечер Павел засиделся допоздна с Куракиным, решили прогуляться по ночному городу. Завывал ветер, раскачивая фонари на пустынных улицах, светила яркая луна.
— Ни души, какой мертвый город, — сказал Куракин.
— А вон там кто-то стоит, — шепнул Павел. Ему показалось, из глубины темного подъезда вышел высокий человек, закутанный в плащ, и зашагал рядом с цесаревичем.
«Мне казалось, — вспоминал потом Павел, — что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень… Я ощутил ледяной холод в левом боку со стороны незнакомца».
— Ты не слышишь, князь, он шагает рядом? Куракин недоуменно пожал плечами:
— Плещут волны, скрипят фонари.
— Да вот же он! — закричал Павел в ужасе. Куракин расхохотался:
— Мы прижались к самой стене, никто не протиснется.
«Я протянул руку и нащупал камень, — рассказывал Павел. — Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару… под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде…»
Павел пустился бежать прочь, Куракин схватил цесаревича, прижав к себе:
— Успокойтесь, ваше величество, уверяю вас всеми святыми, что на этой улице нас только двое…
Они пошли к Сенату, цесаревича трясло.
«Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец направился к тому месту, где возвышался монумент Петру Великому».
Здесь таинственный незнакомец сказал цесаревичу, что они якобы увидятся еще раз.
«При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда… Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мной».
Как и прежде, сияла луна, на ступени набережной выплескивались лениво невские волны… Заканчивая свой рассказ, Павел подумал: «Меня так же, как и отца, спровадят на тот свет, а следом и моих потомков — детей, внуков…»
Эту тайну знал Чернышев не понаслышке, от Панина, как и всю предыдущую неуютную жизнь Павла, которая с детских лет прошла на его глазах…
Непростая судьба сложилась тогда у цесаревича. Когда ему было 8 лет, матушка спровадила на тот свет его отца, императора Петра III. По совершеннолетию трон ему не уступила, как обещала, а женила на Гессен-Дармштадтской принцессе Вильгельмине, то бишь Наталье Алексеевне. В народе всё чаще называли Павла — кумиром. Не зря Пугачев именовал его «сыном и наследником». Не исключалось, что с Емелькой повязана была и часть дворян, желавших убрать Екатерину. Недовольные готовили заговор, но, как всегда у русских, нашелся предатель. Наталью Алексеевну, возглавлявшую заговор, хоть и была беременна, в 1776 году отправили на тот свет. Остальных спровадили кого куда. Цесаревича в том же году матушка женила вторично на принцессе Вюртембергской — Марии Федоровне. Вскоре она родила Александра, Константина и еще восьмерых детей. Всем детям его матушка внушает неприязнь и даже ненависть к отцу. Самого цесаревича отдалила подальше от трона… Между тем он успешно осваивает науки. Четверть века его наставник адмирал И. Чернышев внушал ему, «что флот создается морем и на море, а не указами и не канцеляриями». В 20 лет Павел представил солидное «Рассуждение о государстве, относительно числа войск, потребного для защиты.. .». Оно основано на законе и пресекает произвол.
Цесаревич просится в действующую армию, в морские экспедиции. Матушка не пускала, грубо одергивала. Наконец, не без задней мысли, хотела отпустить его в Европу. Павел встрепенулся поначалу, жена тоже согласилась, и они в 1781 году получили благословение Екатерины.
Куда просился Павел:
Италия,
Франция,
Австрия,
Бельгия,
Швейцария,
Пруссия.
Пруссию Екатерина демонстративно выкинула.
— Сие не наша союзница…
Мысль о Европе подал ему император Иосиф II — пригласил его посетить Вену и посмотреть заграницу. Заодно пообещал его жене покровительствовать Пруссии. Тогда же Иосиф в беседе с тайным советником Безбо-родко сказал, что будущий император будет явным украшением века — «в свое время он и сделанное удержит, и недоконченное свершит.
Павел и загорелся желанием увидеться со споим любимцем Фридрихом, королем прусским. Однако матушка его отвадила.
Павел не без умысла просился в Европу. Он чувствовал окончательный разрыв с матерью, его наставник и ближний друг Никита Панин постепенно отстранялся от власти, но Павел еще поверял ему сокровенное. «Здесь у нас ничего нового нет… — говорил он Панину. — Все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; смеемся несмешному. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таком положении, разстраивающих все». Панин подбадривал своего ученика: «…для Отечества ничего не мо-ясет быть счастливее, как сознание, что природный, высокий наследник престола его возрастет до настоящего возмужания, в недрах своего Отечества с прозорливейшим проницанием и неутомимой прилежностью… признает непременно государскою должностью самолично управлять и во всем надзирать над государственную обороною. Яко над единственною надежнейшею подпорою целости и безопасности оного». Да, Павел ехал не для праздного знакомства — он хотел увидеть все лучшее, применить его в России… Другая мысль неотступно преследовала и мучила его — кто он? Наследник? Тогда почему мать — он это знает твердо — намерена отстранить его от престолонаследия и заменить великим князем Александром Павловичем? У него нет больше опоры при дворе. Екатерину, наряду с талантливыми людьми, окружают льстецы, проходимцы, а сама она без удержу предается распутству.
В Европе наследника и его жену принимали, соблюдая этикет для царствующих фамилий. Формально эта пара отправилась в путешествие инкогнито под фамилией графа и графини Норд. «Но это так, для проформы, — думал Павел. — Великий Петр тоже ездил за границу под именем капитана Петра Михайлова». Однако прадед надевал фартук мастерового, брал топор, тесал и ладил шпангоуты. Не чурался подмастерьев, сидел с ними в таверне, жил в доме простого ремесленника. Общался с королями и королевами, взбирался по вантам на мачты, вычерчивал конструкции кораблей, вникал во все новшества. Вернувшись, Петр свои за-думки претворил в жизнь. У него была власть. Павел таковой не имел. Пока…
Екатерина торопила их с отъездом. Вольготно можно повеселиться без назойливого соседства цесаревича в Павловске. Как-никак ему скоро двадцать восемь лет.
Перед отбытием Павел помрачнел, меланхолично озирался. Его тяготил отказ матери предоставить ему возможность повидаться с Фридрихом. Когда уезжали в конце сентября, Мария Федоровна жалостливо прослезилась, обнимала сыновей, упала в обморок. Екатерина брезгливо сжала губы, презрительно проговорила: «Не терплю немецкие сентиментальности…» Крикнула лакеям:
— Чего смотрите? Подымите ее — ив карету!
В глубине кареты с задернутыми шторами знобило Павла. Он боязливо глядел на скрючившуюся жену, что-то говорившего на прощание Панина…
— Пошел! — кивнула Екатерина кучерам и, подозрительно взглянув на Панина, повела внуков.
На следующий день Панина отстранили от всех дел.
В Польшу добрались с первыми заморозками. Станислав Понятовский, обняв Павла, прослезился не по-королевски:
— Сколько лет! И все же вашу матушку я люблю по-прежнему.
Дальше на пути лежала столица Австрии. Как всегда, гремели оркестры, балы сменялись концертами. Павел вначале довольно равнодушно отвечал на комплименты. Ему по российской привычке всюду чудились насмешливые взгляды, скрытые издевки. В одном из городов в его честь поставили «Гамлета». Он яростно вскипел, бросил жене:
— Это явный намек!
Спектакль пришлось отменить…