Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.

— О, мои великие предки! — воскликнул он го­лосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, слав­ный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!

Смотрите на меня! Вот я иду!

И снова уже где-то ближе затрубил рог.

Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величе­ственную позу.

Все молчали.

Князь Федор Вельский понял, что наступила решающая минута.

Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:

— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!

Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти на­ших предков, во славу величия и могущества дер­жавы нашей Литовской, во славу веры нашей гре­ческой!

Олелькович поднял брата с колен и крепко об­нял его.

Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял го­лову.

— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.

Олелькович торжественно поцеловал Ивана и на­правился к Глинскому, чтобы принять его клятву.

Глинский молчал.

Все повернулись к нему.

Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:

— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.

Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином

и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его по­томки верой и правдой будут служить короне, ко­торая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не под­ниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олель­кович, я буду служить ей так же верно и не изме­ню тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!

Он взял одну из прислоненных к дереву рога­тин и, протянув ее Олельковичу, сказал, обраща­ясь ко всем:

— Теперь позвольте мне уйти или убейте меня.

И в третий раз протрубил рог. Гулко, протяжно, где-то совсем недалеко.

Олелькович медленно взял рогатину и, как бы взвешивая ее на руке, подбросил несколько раз, в упор глядя на Глинского. Князь Лев стоял, при­жавшись спиной кмогучему стволу древнего дуба, смело и прямо глядя перед собой.

Лицо Олельковича начало докрываться пятнами.

Вельский выступил вперед.

— Михайлушка, — сказал он мягко. — Князь Глинский благородный и честный человек. Будем же уважать его взгляды, как он уважает наши. Я ду­маю, он может с честью уйти — мы полагаемся на его слово.

Олелькович колебался, сжимая окованное серебром древко рогатины.

Из чащи едва слышно донесся звук трещотки.

^Охота началась, — восхищенно прошептал Ольшанский.Олелькович опустил рогатину.

— Раз Федор говорит, значит, так оно и есть, —сквозь зубы произнес он и вдруг странная усмеш­ка скользнула по его лицу. — Послушайте! — горя­чо воскликнул он. — Ольшанский только что про­изнес слова, которые натолкнули меня на вели­кую мысль! Да-да! Верно!!

Он вспыхнул каким-то внутренним возбужде-нп&л и быстро заговорил, отчеканивая слова.-

— Разве мы не верные подданные? Разве мы не любим нашего короля?! Мы его очень, очень лю­бим! Да-да, братья, мы устроим ему праздник! Лю­бимое королевское развлечение! Слышите —

Большая короледская охота на зубраГ

Олеяькович лихорадочно бросался от Вельско­го к Ольшанскому, от Ольшанского к Вельскому и резко, яростно, жестко швырял в них пригоршни слов* жгучих, как раскаленный песок.

— Все произойдет здесь. Да-да именно здесь, на этом самом месте! Представьте себе: король в гос­тях у русских князей! Какая радость на наших ли­цах! Мы принимаем короля! Нет — всю королев­скую семью! Вон там, поодаль, будет шатер старой королевы, мы непременно должны пригласить и ее! „А вот тут будут сидеть королевичи — все до единого! Никого не забудем —- мальчики должны учиться искусству охоты на крупного зверя у на­стоящих охотников — у нас, братья, у нас! А ко­роль… О-о-о! Разумеется, сам король тоже здесь! А вокруг него — мы! Вот, к примеру, совсем как сей­час вокруг Глинского. Да-да, верно, там, у дуба,он и будет стоять… Чу! Слышите! Собаки лают!

Скоро зубр будет здесь! Все смотрят туда… Все ждут зубра…

И вдруг действительно из леса донесся приглу­шенный лай огромной своры и неясный глухой треск. Но никто не слышал этого, никто не смот-рел в ту сторону. Все как завороженные застыли на месте, не сводя глаз с Олельковича.

И в эту минуту князь Федор Вельский окаменел^ потрясенный совершенно неожиданным чудовищным поворотом событий. Да, это он, Федор, составил Михаилу план его речи и принудил его выучить назубок основные фрагменты, но то, что говорил сейчас Олелькович,было жутким плодом его собственного воображения, должно быть, раз­буженного внезапно после долгой спячки. Куда девался прежний Михайлушка — благодушный ве­сельчак, пусть грубый, пусть глуповатый, пусть иногда жестокий, но всегда ухмыляющийся доб­родушной полупьяной усмешкой? Сейчас по лес­ной поляне, сжимая в руке сверкающую лезвием рогатину, метался свирепый безумец с налитыми кровью глазами. Он с циничной отчетливостью доводил до естественного завершения тайные не­досказанные* недовыраженные мысли самого Фе­дора, и Федор ужаснудая, увидев перед собой жи­вое и кровавое обличие этих мыслей.

Олелькович остановился перед бледным, но не­возмутимым Глинским и, склонив голову набок, продолжал, медленно поднимая рогатину:

— Братья, смотрите! Внимайте! Большая коро­левская охота достигает своего высшего момента!

Олелькович внезапно замахнулся рогатиной, нацелив острие в грудь Глинского, и в ту же се­кунду за его спиной раздался короткий крик Оль­шанского-.

— Зубр!

Олелькович резко обернулся.

Из чащи прямо на него бежал огромный ста­рый бык.

Длинные нити слюны свисали из его открытой пасти; тяжело и шумно дыша, он шел по прямой,неумолимо приближаясь, не разбирая дороги, подминая кусты и ломая маленькие березки.

И тут же легендарный храбрец князь Иван Оль­шанский быстрыми, решительными шагами дви­нулся навстречу рассвирепевшему зверю, занеся над головой рогатину.

У него бешено колотилось сердце, дрожали руки, а ноги, казалось, вот-вот подкосятся; ему хотелось изо всех сил рвануться и убежать подальше в лес, но, упрямо сжав белые губы, он шел и шел вперед, в который раз превозмогая свой вечный страх.

В десяти шагах от дуба они сошлись.

Ольшанский был крепок и силен, но ему не хватило чуточки ловкости и хладнокровия. Он на­нес страшный по силе, но неточный удар. Лезвие рогатины наткнулось на ребро, толстое древко переломилось как лучинка, а князь Ольшанский пролетел мимо зубра с обломком рогатины в ру­ках и покатился по земле, брошенный силой соб­ственного удара.

Бык взревел так, что задрожали стволы деревь­ев, на губах у него появилась кровавая пена, но, верный своему правилу, не сводя глаз с Олелько-вича, он двинулся вперед, ускоряя разгон.

Навстречу ему шла еще одна человеческая фи­гурка.

Маленький худой Федор Вельский, близоруко щурясь, смело двигался вперед и, обеими рукам» выставив перо рогатины, вонзил его в огромную мохнатую грудь.

Рогатина застряла в плотной ткани мышц, и не было у Федора сил воткнуть ее глубже.