Я уже ненавидел няньку Пегги. Я был готов убить эту недоразвитую девицу, которая не могла даже вовремя прийти к воротам начальной школы. Эту никчемную кашляющую телку, которая не удосужилась даже позвонить учительнице и предупредить, что она не сможет прийти вовремя, чертову Бианку с модным именем и модным убеждением, что кто-нибудь другой выполнит за нее ее же обязанности.

Но, в конце концов, Пегги ей не дочка. И значительно сильнее, чем нерадивую няньку, я начал ненавидеть нерадивых родителей Пегги.

Правда, я практически ничего о них не знал, кроме того, что отец в жизни Пегги не фигурирует, а у матери странное расписание работы. Но все самое важное было ясно и так.

Отец Пегги, очевидно, отнесся к своим родительским обязанностям не более ответственно, чем к двухнедельной туристической поездке во Флориду. И не так уж было важно, какая у Пегги мать: успешная бизнес-леди или же перебивается пособием по безработице и нелегальными заработками. Было очевидно, что благополучие дочери находится для нее где-то в самом конце списка приоритетов.

Это, видимо, были типичные современные родители, которые не в состоянии заботиться о своем ребенке. А уж если я кого возненавидел за последнее время, так это людей, которые рождают ребенка и думают, что все самое сложное уже сделано.

Ну и фиг с ними обоими.

Вскоре все молодые мамы увели своих отпрысков, так что я был не прочь постоять еще немного у школьных ворот. Однако мы зашли в вестибюль, и я сказал секретарше, что Пегги поедет к нам домой.

Обрадовавшись неожиданно представившейся возможности поиграть вместе, Пэт и Пегги визжали от восторга, втискиваясь на переднее сиденье «Эм-Джи-Эф». А я поймал себя на том, что готов заплакать. Мне было жаль Пегги точно также, как и Пэта. Мы запутываем свою жизнь, а несчастные малыши потом за нас расплачиваются…

И вот теперь я глядел, как она тихо играет на полу. Даже Пэт, заслушавшись жуткими песнями Салли, не обращал на нее внимания. А звон колокольчиков мороженщика постепенно стихал, и вдруг я почувствовал раскаяние и стыд.

— Ты хочешь мороженое? — спросил я, чувствуя, что должен попросить у нее прощения.

Прости, что твоя семья развалилась, Пегги. Прости, что мы, взрослые, так зациклились на себе и отупели, что даже не можем воспитать своих собственных детей. Прости, что мир так испорчен, что мы заботимся о своих сыновьях и дочерях меньше, чем о животных на скотном дворе. — А рожок ты любишь?

Я рассчитывался с мороженщиком за три рожка «99», когда из-за угла появилась Сид.

— Хочешь «99»? — спросил я.

— Что такое «99»?

— Вот это, — ответил я. — Рожок с шоколадной крошкой. Очень вкусно.

— Нет, спасибо. Зубы мне еще для ужина пригодятся. Как дела?

— Все в порядке, — сказал я, наклонившись и целуя ее в губы. Однако Сид не ответила на мой поцелуй. — Я думал, ты на работе.

— Мне позвонили, чтобы я приехала и забрала Пегги. Бианка сегодня не смогла прийти. Извини.

Я уставился на нее, не в силах связать между собой два этих мира.

— Ты знаешь Пегги? — спросил я.

Она кивнула. Я ничего не понимал.

— Она моя дочь, Гарри.

Мы стояли у двери моего дома. Она смотрела на меня своими широко расставленными карими глазами. И ждала.

— Пегги твоя дочь?

— Я собиралась сказать тебе. Честно! — Она неестественно засмеялась, понимая, что это вовсе не смешно. — Просто ждала подходящего момента. Вот и все.

— Подходящего момента? Почему же ты мне сразу не сказала? Почему это был неподходящий момент?

— Потом объясню.

— Нет, объясни сейчас.

— Хорошо, — сказала Сид, закрывая входную дверь, чтобы дети нас не слышали. Наши дети! — Потому что я не хочу, чтобы моя дочь знакомилась с посторонними мужчинами, которые, возможно, скоро исчезнут из моей жизни.

— Ты не хочешь, чтобы она знакомилась с посторонними мужчинами? Ты о чем, Сид? Я не посторонний. Она проводит в этом доме больше времени, чем где-либо еще. Пегги меня уже хорошо знает.

— Она знает тебя как папу Пэта. Она не знает, что ты мой… Кто ты мне, Гарри? Вероятно, ты мой парень, так, что ли? Она не знает, что ты мой парень. А я не хочу, чтобы она знакомилась с моим парнем, пока я не буду уверена, что это надолго. Понятно?

Мне это было совершенно непонятно. На руку капнуло растаявшее мороженое.

— Но она обедала у нас чуть ли не каждый день на этой неделе! — сказал я. — Она видит меня чаще, чем этого никчемного ублюдка, за которого ты вышла замуж!

— Ты его не знаешь.

Это мне понравилось.

— Ах, значит, он хороший и достойный человек! Так, да?

— Возможно, нет, — сказала она. — Но я не хочу, чтобы она росла, думая, что все мужчины исчезают так же, как исчез ее отец. Я не хочу, чтобы она видела посторонних мужчин у меня в постели. А ты посторонний. В этом смысле ты посторонний, Гарри. Я не хочу, чтобы, когда она просыпается, на нее смотрел посторонний мужчина. Я не хочу, чтобы она думала, что все это ерунда… И я не хочу, чтобы она привязывалась к человеку, который, возможно, ненадолго задержится в нашей жизни.

Сид старалась быть спокойной, но голос срывался, и мне захотелось обнять ее. Но тогда мы бы все перепачкались, потому что у меня в руках по- прежнему были три тающих рожка «99».

— Потому что я не хочу, чтобы ей было еще больнее, чем теперь, — продолжала она. — Я не хочу, чтобы она отдала свое маленькое сердечко кому-то, кто потом небрежно разобьет его. Понятно, Гарри? Понятно?

— Ладно, — смирился я, — все понятно.

Она часто моргала, стиснув губы. Я вытер мороженое с ладоней. Потом мы зашли в дом, и тут я понял еще одну истину: для детей не бывает ничего странного.

Возможно, когда ты маленький, жизнь настолько полна чудес, что настоящих сюрпризов быть не может, потому что почти все окружающее — уже сюрприз. А возможно, дети просто приспосабливаются быстрее, чем взрослые. Так или иначе, Пегги и Пэт не упали в обморок от удивления, когда Сид зашла в дом.

— Мамочка! — обрадовалась Пегги, и я подумал: «Ну, конечно! Вот где я раньше видел эти глаза».

Сид уселась на пол и стала слушать, как дочь объясняет ей устройство «Миллениум Фалькона». Потом она сняла с моего сына наушники и послушала песню, которая ему особенно нравилась. А после того, как мы расправились со своим мороженым, она велела Пегги собираться домой.

— Я позвоню тебе, — пообещал я.

— Если захочешь, — ответила она. — Я понимаю, это было для тебя потрясением.

— Ты спятила или как? Конечно же, захочу.

— Уверен?

— Уверен, — сказал я, коснувшись ее руки. — Это ничего не меняет.

Но в действительности это изменило все.

25

— Ты занимался любовью с гримершей? — спросил я у Эймона.

Мы находились у него в уборной. Он взглянул на меня в зеркало, и проблеск какого-то чувства мелькнул на его лице. Возможно, страха. Или злобы.

— Что-что? — переспросил Эймон.

— Ты меня хорошо расслышал.

Шоу буквально шло на взлет. Рейтинги росли, начали поступать предложения о рекламе пива. Но для меня Эймон Фиш по-прежнему был испуганным мальчишкой из Килкарни с воском в ушах.

— Да или нет, Эймон? Что у тебя с гримершей?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что она рыдает. Мы не можем добиться от нее, чтобы она загримировала гостей, потому что она замочила слезами все пуховки для пудры.

— А ко мне это какое имеет отношение?

— Я знаю, что на прошлой неделе она уходила из студии вместе с тобой.

Он крутанулся на своем маленьком вертящемся стульчике, чтобы взглянуть мне прямо в лицо, вокруг его головы светились электрические лампочки, обрамлявшие зеркало. Теперь он уже не казался таким испуганным, несмотря на светящуюся струйку пота, пробившуюся сквозь густой слой пудры у него на лбу.

— Ты спрашиваешь, занимался ли я любовью с гримершей?

Совершенно верно, — сказал я. — Мне плевать на твои моральные принципы, Эймон. Если хочешь, можешь совокупляться с режиссерами или осветителями хоть во время рекламной паузы. Мне все равно, что ты делаешь, когда ты не в эфире. Но только до тех пор, пока это не мешает делу. А сопливая гримерша, которая не справляется со своей работой, к сожалению, очень даже мешает.