— Да, да! — печально проговорила Мымра. — Майор меня вызвал, так ругался, думала, плохо мне станет.

— А вас-то за что? — возмутилась Надя. Ей жалко было Мымру, такой испуганной и подавленной ее не видали никогда.

— Я ему только намекнула, нельзя ли художницу вернуть, скоро 1 Мая, лозунгов бы нарисовать надо. А проку от нее на общих все равно нет. Так он до хрипоты орал: «Полно КВЧ бездельников, всех разгоню на общие!» Насилу унялся.

— Вот самодур-придурок, — обозлилась Надя.

— Что ты, что ты! — зашептала Мымра. — С него тоже план требуют. Прораб-то вольный.

Позже Надя узнала: отправил майор неугодную бунтарку Зубстантив на этап в Инту.

— В Инте теплее, — оправдывалась Мымра, — и работа не такая… — она хотела сказать «каторжная», но тут же поправилась и сказала: — трудная. ОЛП—инвалидный, а с них что спросишь?

Клондайк по-прежнему в свое дежурство заходил в хлеборезку и, если заставал Надю одну, здоровался и, не оставаясь ни минуты дольше, чем «положено», продолжал обход. Когда же случалось быть Вале, он чувствовал себя уверенней и свободней и даже вступал в разговор, что было против правил, «не положено».

Первое мая и в лагере праздник, даже если одни женщины. Выдали сахар и белую булочку, не больше донышка от стакана, а, главное, не погнали на работу. Вывели за зону только «кирпичников».

— Чтоб ему сгореть! — вопили зечки, собираясь на работу.

Хотели еще вывести погрузку, но начальник гарнизона охраны, на радость бригадам, не дал больше конвоиров. Столовая закрыла пораньше раздатку. Надо было убрать в сторонку столы, расставить скамьи. Вечером концерт! Как всегда, первые ряды для вольняшек. Начальство с женами, гарнизонные офицеры и свободные от караула простые охранники. Приехал и Фомка со своей хорошенькой кривоногой Катей. У него радость, сияет весь, как медный самовар. Сын родился! На самом краешке второго ряда примостился Пятница, тоже пришел на концерт. А куда же им деваться? Скукота зеленая! До города далеко, вот и идут все вольняшки в зону на зечек глазеть, жен своих раздражать. Да и есть что посмотреть! Девушки в хоре одна другой краше, как на подбор, и все молодые.

— Небось, самых красивых со всего свету наловили! — громким; шепотом заметил Пятница.

Зечки засмеялись, вольняшки зашикали — не одобрили Пятницу.

Напрасно волновалась и сердилась Нина. Концерт открывал хор, свежие звонкие голоса звучали чисто и стройно.

или нерушима и преступна, никто разобрать не мог, да и не старались. Достаточно было просто смотреть на сцену, где пели красавицы рабыни. Потом Танечка Палагина читала стихотворение «Жди меня», обращаясь к кому-то далекому. В зале плакали. Одни от красоты и уместности стиха, другие, кто мало понимал русский язык, от жалости к рабыне Танечке. Сколько ей было лет? Не больше 20—22-х. Тогда, в этапе, Надя слышала, как она рассказывала своей соседке, немке Бригитте Герланд, что осудил ее Военный трибунал на 10 лет, и еще с конфискацией имущества. А было у Тани, как написали в списке конфискованных вещей: «Два платья, одно из них сарафан».

Так размышляла Надя в ожидании своего выхода на сцену, глядя на тонкую, высокую фигуру Тани, в чуть коротковатом ей платье. Но при таких-то ногах это было позволительно. И неудивительно, что какой-то там летчик-француз влюбился в нее. Да и кто бы не влюбился в такую? Однако Таню обвинили в антисоветской агитации и пропаганде! «Наверное, она похвалила этого француза, или сказала о нем хорошие слова, и это посчиталось как агитация и пропаганда, — объяснила себе Надя. — Так бывало».

Что пела она в тот вечер, вспомнить не могла, запомнилось ей только, что долго не отпускали ее после украинской песни «Ганзя», и особенно понравилась старинная цыганская «Дорогой длинной».

Валя из черных хлебных крошек на маргарине испекла коврижку.

— Гулять так гулять! — решила Надя и достала из ящика, который был одновременно и ее чемоданом, банку шпрот из посылки, прибереженную на всякий «пожарный»; случай, и крохотный квадратик цейлонского чая.

— Сегодня дежурит поклонник вашего таланта! А не пригласить ли его к нашему столу? — пошутила Валя и достала из печки шипящую, закопченную кастрюльку с кипятком, потом аккуратно открыла пачку с чаем и маленькой ложечкой отмерила чай. Надя, сделав вид, что не имеет понятия, о каком поклоннике речь, промолчала.

— Вот будет потешно, как завертится! И хочется, и колется!

— Зачем? — не выдержала Надя. — Я уверена, откажется!

— Струсит? Испугается?

— Не знаю, — Надя пожала плечами. — Просто не положено им!

— Не хотите посмеяться?

— Не хочу! А что тут смешного? Кто мы такие, чтоб званые чаепития затевать? Моя тетя Маня говорила: «Всяк сверчок знай свой шесток!»

— Я вас понимаю! Пощаду поклоннику!

— Много о себе понимаете, мадам Валивольтраут фон Шлеггер! Надеетесь с начальством чаевничать? Много чести!

Валя было приготовилась ответить в том же духе, что-то ядовитое, но в тамбуре послышались шаги, дверь отворилась и вошел Клондайк.

— С праздником, девушки! — весело сияя глазами, зубами и всем своим видом, приветствовал он хлеборезок.

Надя поднялась с топчана, а Валя так поспешно вскочила с колченогой табуретки, что с грохотом опрокинула ее на пол.

— Здравствуйте, гражданин начальник! — с радостным выражением лица пропела она. — Не откажите с нами чайку выпить во здравие революционного праздника трудящихся всего мира! Только вот сахарку нет, — с сожалением добавила она. — Пьем по-восточному, без ничего!

Надя похолодела от страха: «С ума сошла, нахалка, сейчас он…»

— Здорово у вас получается! Как призыв с трибуны! Как тут откажешься? — с улыбкой произнес Клондайк, и, словно угадав их «коварный замысел» и подвох, спросил:

— Так куда разрешите? — и, не дожидаясь ответа, откинул полы шинели и уселся на топчан прямо рядом с опешившей Надей. Пока она размышляла, стоит ли ей отодвинуться подальше от него, Валя уже протянула ему полную алюминиевую кружку жиденького чая. Правда, он только раз пригубил свою кружку и тотчас поставил обратно на стол. Потом, перехватив на себе испуганно-тревожный взгляд Нади, а она явно не одобряла его, понимающе улыбнулся ей и встал.

— Благодарю вас, было очень вкусно. Всего хорошего, и ушел.

— Валя, послушай! А ведь он нас одурачил! Хотели посмеяться над ним, а вышло? «Благодарю вас, очень вкусно», а? А ты уж постаралась, полную кружку набухала!

— Похоже, что так! — согласилась Валя.

— Факир был пьян, и фокус не удался! И, чтоб скрыть охватившее ее волнение и спрятать то ликующее, что вихрем поднялось в ее душе, схватила нож и начала колоть лучинки для хлеба, чтоб накалывать довески, но не могла унять дрожавшие руки и занозила палец. Вытаскивая занозу, она не переставала удивляться: «А ведь не струсил, вот!»

— Знаете, я обратила внимание на одну вещь, — сказала Валя, убирая со стола посуду.

Ожидая услышать что-нибудь гадкое опять, насмешку или язвительное замечание в адрес Клондайка, Надя умышленно не проявила любопытства, не спросила, ждала.

— Я говорю, что заметила, он никогда не делает злой морды при виде начальства, как другие псы…

— А почему он должен делать злую морду? — возразила Надя. Она слегка обиделась за «псов».

— Нет, конечно! Разве вы не замечали — каждый из них, оставаясь наедине с нами, зечками, человек как человек, но только стоит завидеть начальство или просто своего «собрата по оружию», тут уж он старается изо всех сил показать преданность свою режиму: орет даже без нужды, страху нагоняет, чтоб видели, какой он грозный и строгий. Дескать, не забывайся, зечка, знай наших!

— Верно! — согласилась Надя. — Собачья работа! Собака то же, с хозяином когда, лает, кидается, сторожит, хлеб отрабатывает!

— Вот и я говорю. А Клондайк всегда одинаковый со всеми. Важно-серьезный, не идет, а выступает. Глубоко озабочен доверенным ему делом: зечек стережет, чтоб не нарушали режим.