— Какие фанатики?

— Которые перешли к сыну от его отца. Я очень уважал императора Иоанна. Но он был христианин-фанатик и задался целью не иметь среди своих подданных мусульман, он их обращал насильно в христианство. Конечно, Иоанн мечтал о восстановлении величия Эфиопской империи. И что он сделал для этого? Он решил составить империю из четырех королевств: Тигре, Годжам, Уоло и Шоа: в каждом королевстве следовало иметь отдельного епископа и с этой целью выписал четырех абун[36] из Александрии, заплатив за каждого по 10 тысяч талеров. Лучше бы он на эти деньги купил проса и пшеницы — голодающих в стране видимо-невидимо! Я не знаю, что было бы, если бы его случайно не убили при осаде Метаммы, — Менелик привстал на ложе, его глаза блестели, он выглядел возбужденным. — Пойми, я провожу последовательную политику… А мне мешает мальчишка, выращенный французскими монахами.

— Какими монахами? — удивилась я. — Я слышала, что принца определили в закрытую аристократическую школу.

Менелик расхохотался:

— Как бы не так! В монастырь его отправил Иоанн. К бенедиктинцам. А там, если что не по уставу — в карцер, на хлеб и воду. Ты что-нибудь слышала об аббатстве Клуни и их реформе?[37] Те тоже были бенедиктинцами… Да ляг ты, я тебя не укушу — ты едва на ногах держишься. Возьми шербет. Меня во Франции приучили к тому, что женщину неинтересно познавать без ее желания. Совсем не тот вкус. А я так одинок здесь. Черные не понимают, белые не любят, — его руки подбирались ко мне.

— Простите, и что там с сыном негуса? — я решительно делала вид, что не понимаю поползновений императора.

— К сожалению, — нахмурился Менелик, — у него есть очень сильные последователи. И все из-за династических распрей. Дело в том, что у нас, в монастыре Дебре-Табор, хранится генеалогическое древо, восходящее к Менелику Первому. Всех негусов короновали на царство короной с рубинами царицы Савской. Последним короновался Иоанн…

— А вы? — спросила я, хотя знала уже эту историю. Сердце мое сжималось, ноги похолодели.

— Во время царствования Иоанна кто-то украл рубины. И с момента его смерти находились бунтари, которые требовали короновать меня рубинами, которых просто не было. Дикость какая-то! Люди считали, что раз они не видели торжественной коронации, то я — ненастоящий негус. А я столько сделал для этой страны! Всего за шесть лет! — Менелик что-то отпил из высокого бокала и всхлипнул. — Дервиши стали повсюду распускать слухи, что рубины у сына Иоанна, и он вот-вот будет коронован. Что мне оставалось делать? Надо было вырвать жало у змеи.

— И вы решились казнить юношу?

— Эх, — усмехнулся Менелик. — Да приди этот юноша к власти, не было бы ни меня, ни моей семьи, ни страны. Все бы захватили дервиши. У них уже семнадцать лет свое государство на западе. Они хотят завоевать все, до чего дотянутся их руки. И белых ненавидят. Никаких переговоров, никакой цивилизации, никакого прогресса. Молитва, власть одного племени и полный аскетизм. Темные люди!

— Получается, что для того, чтобы трон не шатался под вами, вам нужны эти рубины?

— Да, — печально кивнул Менелик.

— А если мы достанем вам их, что тогда?

— Просите, чего хотите!

— Даже, несмотря на то, что это предрассудки?

— Когда дело касается династии, тут уж не до раздумываний. Хотя где вы их возьмете?

— Есть средство. Только обещайте мне, сир, что вы дадите разрешение на колонию.

— Дам, если корона с рубинами будет у меня на голове, но это так же несбыточно, как и…

Я прервала его:

— Для нас нет ничего невозможного, сир, ради счастья нашей родины и процветания вашей.

— Ну, тогда, если это получится, я… donner sa langue aux chats.[38]

— Тогда, сир, отпустите моих друзей, иначе я не смогу найти рубины в одиночку.

— А ты хитрая! Выдумала сказку и думаешь, что я тебе поверю и освобожу твоих соотечественников?

— Ну, почему выдумала? Откуда я знаю такие подробности?

— А, кстати, действительно, откуда ты знаешь?

— На нашем корабле вместе с нами ехал один старый монах. Вот он и рассказал о рубинах.

— Как его звали?

— Фасиль Агонафер. Только он умер там на корабле.

— Фасиль… — протянул Менелик и задумался. — А ведь я знал одного старого монаха с таким именем. Видел его у Иоанна. Большой мудрости был человек. Почти святой. Так что похоже на правду. Рассказывай, что знаешь!

— Я? Ничего. Он же на амхарском говорил. А потом наш глава экспедиции немного нам перевел.

— Это тот, с волчьими хвостами?

— Он самый.

— Утром вызову. А сейчас давай спать, ложись вот сюда.

— Может, я все же пойду, сир?

— Ладно, иди, раз такая несговорчивая… Устал я. Пятьдесят три года дают о себе знать, да и спина болит.

Он хлопнул в ладоши, прибежала та самая служанка со свечой и махнула мне рукой. Осторожно ступая в кромешной темноте, я вышла из шатра, прошла два шага и… Тут же меня схватили крепкие руки и потащили куда-то в сторону от хоть какой-то, но дороги. Я не могла даже вскрикнуть, так как нападавший зажал мне рот и зло прошептал на ухо по-французски с сильным итальянским акцентом:

— Попробуй только крикнуть, porca battona![39] Рассказывай, о чем ты шепталась с негусом?

— Оставьте меня! — я извивалась изо всех сил, пытаясь вырваться. — Ни о чем не говорили. Негус хотел от меня только любви.

— И ты ему не дала, putana?[40] Побрезговала черным, хоть и царем? Ничего, сейчас мы тобой побалуемся. Давно не видели белых дамочек. Энрико, стащи с нее юбки.

Да что это такое! Только избавилась от негуса, так эти наглые жеребцы напали. Я изловчилась и двинула одного их них ногой прямо в пах. Тот взвыл от боли и машинально меня отпустил. Воспользовавшись этим, я наклонилась и вывернулась из рук второго насильника, и ударила его локтем в живот.

Но их было четверо. Еще пара повалила меня на землю, один из них сел на меня верхом.

— Так о чем ты говорила с негусом? Будешь говорить? Ведь живой от нас не уйдешь!

Вдруг послышался звук удара, итальянец замолчал и повалился на меня. От неожиданности я громко икнула.

— Нэ бойтэсь, это мы…

Меня крепко в объятьях держал Сапаров. Рядом стояли братья-казаки, Али и Малькамо. Казаки зажимали рот служанке, которая, скорее всего, и показала, куда меня утащили итальянцы. Бравые ребята расправились с насильниками так тихо, что ничто не шевельнулось в ночи, несмотря на то, что вокруг было полно слуг и стражи.

Казаки быстро сняли с итальянцев мундиры и переоделись в них. Заодно отобрали и пистолеты. Сапаров остался в своем — на него форма щуплых итальянцев не влезала. Поэтому он связал одежду казаков в тючок и держался за ними. Али и Малькамо были одеты как стражники негуса — белые подштанники и хламиду поверх носил каждый второй абиссинец.

Али тихо что-то шепнул девушке, я расслышала только слово фаренджи.[41] Служанка кивнула и пошла вперед. Казаки ее не отпускали. Прохор держал девушку за кушак, которым она была обмотана. Она шла и боязливо оглядывалась на нас, боясь, что ражие парни сейчас с ней что-то сотворят, скорее всего, съедят сырой.

— Куда мы идем? — спросила я Али.

— Турма, — ответил он, и я поняла, что мы направляемся то в место, где томятся наши друзья.

У круглостенного дома с такой же конической крышей, как и у большинства домов в Абиссинии, стояли на посту два стражника — точно также, как и около моего домика. Но было различие: четверо других босоногих солдат-сменщиков спали неподалеку.

— Что будем делать? — прошептала я. — У них ружья. Они же полгорода на ноги поднимут.

— Не волнуйтесь, Аполлинария Лазаревна, — ответил мне Прохор. — Мы в армии лазутчиками были — все сделаем, как надо. Ведь для них все белые на одно лицо. Вот мы и сыграем на этом. Но прежде надо связать Георгия. Будто мы его поймали и ведем в тюрьму.